Заметка к печальному юбилею
Павел Вячеславович Тихомиров Российская Империя  Бывший СССР  Русофобия 
В этом месяце исполняется 200 лет Восстания декабристов.
Полвека назад 150-летний юбилей отмечался широко, были подготовлены десятки книг, был снят высокохудожественный фильм с самыми, пожалуй, яркими актёрами советского кинематографа.
Что можно добавить сегодня, говоря о том роковом событии?
Добавить можно многое.
Ибо сегодня тема декабристов уже не обсуждается в рамках контекстов, сформированных либо легитимистами (как это было вплоть до 1917, нпр., в трудах С.Ф.Платонова), либо в хорошо нам всем известном контексте, сформулированном вождём мирового пролетариата и потом обыгрывавшемся на протяжении всего советского периода.
Сегодня можно познакомиться и с другими мнениями, отличными как от защитников самодержавной России, так и с активными борцами против неё. Можно ознакомиться с широким спектром взглядов – начиная от конспирологических, и оканчивая популяризацией всестороннего анализа в исполнении хоть В.Р.Мединского, хоть, к примеру, А.Б.Зубова*.
Конечно же, в предложенной вниманию читателей заметке мы не станем ни повторять всего того, что содержится в апологетической литературе, в тех нескольких сотнях научных монографий и просто книг воспоминаний декабристов, так и в том, во что веруют разнообразные конспирологи.
Сейчас хотелось бы обратить внимание на одну весьма любопытную книгу, написанную Дмитрием Сергеевичем Мережковским между февралём и октябрём 1917 года.
Книга интересна тем, что вышла из под пера человека верующего, хотя и не церковно православного.
Скорее даже антицерковного.
Но не вульгарного атеиста, которыми были практически все труженики агитпропа, доводящие пролетариату и советской интеллигенции всё, что нужно знать об «узком круге этих страшно далёких от народа революционеров».
До перестройки книги Мережковского в России были малоизвестны. Малоизвестны до такой степени, что взаимоотношения, к примеру, императора Петра Алексеевича (тогда ещё царя) со своим сыном у нас воспринимались по книжке Алексея Толстого (и сталинской экранизации), а не по книге «Антихрист. Пётр и Алексей». Откуда, как говорят некоторые искусствоведы, «советский граф» «таскал в свой роман целые страницы», справедливо полагая, что в стране победивших рабочих и крестьян книги «декадента и религиозника» всё равно никогда не опубликуют и, стало быть, никто не обнаружит плагиата.
Но вот случилось так, что литература Серебряного века и эмиграции вернулась в Россию.
Вернулся и Мережковский.
И мы познакомились с ещё одним контекстом, в согласии с которым открывается ещё одно толкование роковых событий на Сенатской площади.
Точнее, не так.
Не толкование мотивов декабристов, а восприятие даже не их борьбы, а предмета их ненависти.
Почему же Дмитрий Сергеевич, человек, вроде бы исповедующий Христа Спасителя, с таким негодованием относился к Российскому самодержавию? (В то же самое время, он, как и В.И.Ленин, не воспринимает революционеров в качестве той силы, которая может исправить положение. «Не имея Бога – народа за бога имеют». Так в романе обозначена линия противопоставления мировоззрения Муравьёва якобинству Рылеева и Пестеля).
В чём же заключается мировоззрение Мережковского? Какие идеи свои поместил он – в числе прочего – и в роман о декабристах? Прежде всего: что нужно исправить? Что у нас «не так»?
Почему Государство, по мнению Мережковского, — это ни много ни мало, но «Зверь Апокалиптический»? Откуда такой мистический анархизм, принимающий форму воспевания разрушения государства?
К этому Мережковский шёл долго.
В его первой трилогии «Христос и антихрист» исследуется возможность сочетания «правды Неба» с «правдой Земли», дабы то, что некогда было идеалом деятелей Европейского Ренессанса, тогда, на рубеже XIX-XX веков помогло найти выход из системного кризиса, в котором пребывала терявшая Христа Европа.
Окончив работу над трилогией Мережковский так описывает мировоззренческую эволюцию, пережитую им во время работы над текстом: «Когда я начинал трилогию «Христос и Антихрист», мне казалось, что существуют две правды: христианство – правда о небе, и язычество – правда о земле, и в будущем соединении этих двух правд – полнота религиозной истины. Но, кончая, я уже знал, что соединение Христа с Антихристом – кощунственная ложь; я знал, что обе правды – о небе и о земле – уже соединены во Христе Иисусе <…> Но я теперь также знаю, что надо было мне пройти эту ложь до конца, чтобы увидеть истину. От раздвоения к соединению – таков мой путь, – и спутник-читатель, если он мне равен в главном – в свободе исканий, – придёт к той же истине».
Итак, в завершающем трилогию романе «Антихрист. Пётр и Алексей» Мережковский даёт отрицательный ответ на вопрос о возможности соединения языческого с христианским. Но тут же возникает новый вопрос: а совместимы ли идеалы Христианства с идеалами служения Государству?
Для Мережковского ответ очевиден.
Невозможно.
Мысль свою он иллюстрирует картикатурными изображениями сподвижника Петра архиепископа Феофана (Прокоповича), а также приспособленцами более мелкого ранга, добровольно разрушающими допетровский уклад.
Кульминация этой линии – предписание о пренебрежении тайны исповеди. Жертва указа о доносах в Тайную канцелярию о государственных преступлениях, раскрытых на исповеди – царевич Алексей, обвинённый в измене.
Мережковский вкладывает в уста умирающего от пыток царевича вопль, обращённый к униженному русскому священству: «Хамы, хамы все до единого! <…> Церковь антихристу продали!» [1]
Где же искать выход?
Если по мнению религиозно настроенной нецерковной русской интеллигенции «католический папоцезаризм» – это путь «Великого Инквизитора», а «православный цезарепапизм» – и вовсе представлялся «апокалиптическим «Зверем»
Ответ был найден в философии «Третьего Завета», позже воспринятой многими оккультно настроенными людьми, вплоть до синкретистов Нью-Эйдж. Ересь «Завета Святого Духа», была осуждёна католичеством ещё в Средние века, но в конце XIX века была вновь озвучена философом Владимиром Сергеевичем Соловьёвым и подхвачена Мережковским.
Суть идеи проста: «В первом царстве – Отца, Ветхом завете, открылась власть Божия, как истина; во втором царстве – Сына, Новом завете, открывается истина, как любовь; в третьем, и последнем царстве – Духа, в Грядущем завете, откроется любовь, как свобода». [2]
Но на пути к воплощению этого идеала стоит «государственная» Церковь, которая воспринималась интеллигентами-богоискателями в качестве «книжников и фарисеев», которые уже однажды восстали против Божьего Промысла и убили Богочеловека.
Следовательно, по мысли российских богоискателей, для того, чтобы устранить с дороги «книжников и фарисеев», нужно лишить их опоры в лице Государства. Нужно это Государство разрушить, и тогда «фарисеям» не на кого будет опираться.
Именно этой идее посвящена следующая трилогия Мережковского «Царство Зверя».
Тогда же Мережковский порвал со своими соратниками, «легальными марксистами», пытавшимися воцерковить революционную интеллигенцию.
Отвечая Бердяеву, Мережковский писал: «Православие есть душа самодержавия, а самодержавие – есть тело православия… Христианская святость совместима с реакцией, с участием в «Союзе русского народа», с превращением Церкви в орудие мирской политики, с благословением смертных казней. <…> Нельзя… поручать себя молитвам тех, кого считаешь мучителями, распинателями правды Христовой, кого подозреваешь в безбожном, демоническом отношении к миру». [3]
Н. А. Бердяев, С.Л. Франк, С. Н. Булгаков с этого времени стали яростными критиками Мережковского, однако для «левой» критики он превратился из изгоя-декадента в «маститого русского писателя, к которому прислушивается Европа».
К указанному времени представители Церкви уже давно оставили надежды на попытки установить диалог с интеллигентами-богоискателями. Причин тут много. На поверхности – явное несмирение наших интеллигентов, не желающих ничего слушать о том – что же такое духовная жизнь, и как на неё правильно настроиться. Воспитанные в марксизме, они в основном мыслили категориями социальными, а возросшие вне церковности, легко увлекались идеями оккультно-мистическими.
К одной из таковых идей относится и ересь о Софии-Премудрости Божией, Женском начале.
Кстати, трилогия «Царство зверя» оканчивается следующими словами: «Вспомнил, как после свидания с нею в саду Алексеевского равелина целовал землю. "Земля, земля, Матерь Пречистая!" И как Муравьёв, в последнюю минуту перед виселицей, тоже целовал землю. Вспомнил предсмертный шепот его сквозь щель стены: "Не погибнет Россия, – спасет Христос и еще Кто-то". Тогда не знал. Кто, – теперь уже знал.
Радость, подобная ужасу, пронзила сердце его, как молния: Россию спасет Мать». [4]
Подчёркиваем, в данном случае речь идёт не о языческом уповании на «Мать-Сыру Землю», но на неоязыческой вере в спасительную миссию «Женской ипостаси Вседержителя». Которая, якобы, и утвердит «последнее царство».
Но, как указывалось выше, «последнее царство», согласно логике оккультистов той поры, не может наступить до тех пор, пока духовная власть будет узурпирована сросшейся с аппаратом подавления «исторической Церковью». И чтобы преодолеть этот барьер, необходимо содействовать разрушению «аппарата подавления», то есть государства. Обозначенного в трилогии как «Зверь Апокалиптический».
Вот именно с этим-то «Зверем» и боролись декабристы.
С этим «Зверем» борются и современные Мережковскому революционеры.
«Подлинный авангард русской революции – не крестьяне, не солдаты, не рабочие, а вот эти герои Четырнадцатого и мы, наследники их – русские интеллигенты, «буржуи», «корниловцы», «калединцы», «враги народа»… Русская революционная интеллигенция – русская революционная аристократия… Все мы, русские интеллигенты, в этом смысле – «декабристы» вечные – вечные стражи революционного сознания, революционной свободы и революционной личности». [5]
Вот уже два столетия в русском культурном коде присутствует это противостояние власти. Отнюдь не марксизмом-ленинизмом обусловленное, но осознанием неправедности власти. И что бы ни писали сегодня искренние (и не очень искренние) державники, в массовом сознании декабристы до сих пор воспринимаются не как бунтовщики и террористы, не как агенты влияния врагов государства Российского и государственности, но как те, кто посмел «выйти на площадь в назначенный час».
Популярность декабристов в среде советской интеллигенции обусловлена несколькими причинами.
Во-первых, ко времени «оттепели» в среде творческой молодёжи стала допускаться лёгкая фронда по отношению к «кремлёвским старцам», и как раз именно декабристы были ярким воплощением «борьбы с тем косным и мещанским, что всё ещё имелось в государстве».
Во-вторых, либерализация советского общества привела к тому, что для части творческой молодёжи понравилось играть в «тайных потомков дворян». В самом деле: не всем же быть выходцами из рабоче-крестьянской среды! Но «тайные потомки» были «потомками», разумеется, не Салтычихи или Бенкендорфа, а вот как раз «потомками» либо декабристов, либо сочувствующих.
***
Хочется обратить внимание на то, что человек, призывающих к священной борьбе со «Зверем Апокалиптическим», не брезгует неправдой.
В книгах Дмитрия Сергеевича много сильных образов. Но капли… даже не дёгтя, а яда, лжи, отравляют всё, сказанное им.
Например, в упоминавшемся выше романе «Пётр и Алексей», завершавшем трилогию «Христос и антихрист», образ царя Петра – как борца с христианским благочестием – выстроен вокруг сюжета с принуждением отдать скульптуре Венеры почести, которые в глазах царевича Алексея воспринимаются как чудовищное кощунство. Иными словами, перед нами выстраивается образ царевича как исповедника, пытающегося остановить венценосного кощунника.
Но когда я работал над переводом рукописи жизнеописания сподвижника царя Петра – графа Саввы Владиславовича Рагузинского, то столкнулся с информацией о том, что царевич Алексей просто физически не мог быть свидетелем кощунства своего сумасбродного отца. Ибо фигурирующую в романе скульптуру Венеры Савва Рагузинский привёз в «Парадиз» в 1721 году, т.е. уже после того, как царевич был умерщвлён (1718). Понятно, что и до того Летний сад украшался изваяниями, и изрядно подвыпивший самодержец мог дурить, но… Мы же помним, что Мережковский был одним из лидеров Русского символизма, а именно этот образ Афродиты/Венеры в трилогии является одним из сквозных символов. И яркий символизм этот не стыкуется с реальностью.
В романе же о декабристах, пытающихся если и не свергнуть «Зверя», то, по крайней мере, вдохновить грядущие поколения на его свержение, неприятно поразила карикатурность, с которой изображён был Николай Павлович.
Можно было, конечно же, похихикать над «солдафонством» Его Высочества, неожиданно становившегося «Его Величеством», ибо Николай Павлович был далеко не так блестящ как его таинственно исчезнувший старший брат. Но…
Но зачем же изображать из Николая Павловича откровенного труса и подлеца?
Зачем изощряться в описании «неописуемых» страданий, которым подвергнуты были арестованные декабристы?
Мережковский уехал в эмиграцию, иначе он бы на своей шкуре испытал то, как обращались со своими врагами разбуженные Герценом якобинцы, которые и доконают надломленную прекраснодушными интеллигентами Россию. И наступит «царство духа». Только совсем иного. И ведь опасался же Мережковский того, что «будет в России как во Франции».
А путь этому духу расчищали как раз воспетые им прекраснодушные герои, «посмевшие выйти на площадь в назначенный час».
Павел Вячеславович Тихомиров, публицист портала «Наука. Вера. Культура»
Впервые опубликовано на сайте «Наука. Вера. Культура»
*Андрей Зубов — внесён Минюстом в реестр иноагентов
Литература
[1] Д.С.Мережковский. «Антихрист. Пётр и Алексей»
[2] Д.С.Мережковский. «К соблазну малых сих»
[3] Д.С.Мережковский. «Грядущий хам»
[4] Д.С.Мережковский. «14 декабря»
[5] Д.С.Мережковский. «Вечерний звон»
Источник: ruskline.ru
