В развитие идей Н.В.Сомина о справедливости
Андрей Костерин Бывший СССР  Православный социализм  Русская цивилизация 
Фото: из личного архива автора
«Высшая и самая характерная черта нашего народа – это чувство справедливости и жажда её» (Ф.М. Достоевский «Записки из Мёртвого дома»)
I. Достоевский чутко уловил нерв русского человека: тема справедливости, тема построения справедливого общества не только не теряет актуальности, но по-прежнему является камнем преткновения между разными лагерями русского общества. Справедливость – выражение любви? Справедливость – антипод любви? Справедливость – главный закон мироздания? Справедливости нет и не может быть? Самое удивительное в проблеме справедливости – это необычайный разброс мнений по ее поводу, вплоть до полярных крайностей. Такой разброс говорит, во-первых, о многосмысленности термина «справедливость», а во-вторых, о сложности описания справедливого общества без риска создать очередную утопию (или антиутопию). В-третьих, но для нас в главных, для православного человека важно постоянно соотносить социологическую проблематику с богословской рамкой: мы жаждем не просто справедливого общества, но отвечающего заповедям Христа и учению святых отцов.
Проблему справедливости в социально-богословском аспекте давно и пристально исследует известный идеолог православного социализма и постоянный автор РНЛ Н.В. Сомин, что изрядно облегчает нашу задачу. В развитие темы обратим внимание на некоторые обстоятельства, могущие примирить некоторые крайности и облегчить понимание ряда распространенных затруднений.
Сомневаться в справедливости христианину не приходится, она нам заповедана в Евангелиях и известна как «золотое правило нравственности»: «И так во всём, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки» (Мф. 7:12). Религиозный философ В.С. Соловьёв в своем фундаментальном труде «Оправдание добра» из этого правила строит систематическое учение о справедливости: «два правила альтруизма – отрицательное и положительное: 1) не делай другому ничего такого, чего себе не хочешь от других, и 2) делай другому все то, чего сам хотел бы от других. Короче и проще: эти два правила, соединяемые обыкновенно вместе, выражаются так: никого не обижай и всем, насколько можешь, помогай. Первое, отрицательное, правило называется, в частности, правилом справедливости, второе – милосердия. Но такое различие не совсем точно. И в основе второго правила лежит также справедливость: если я желаю, чтобы другие помогали мне в нужде, то справедливо, чтобы и я им помогал. С другой стороны, если я не хочу никого обижать, то ведь это потому, что я в других признаю такие же живущие и страдающие существа, как я сам; но в таком случае я, конечно, буду стараться по возможности избавлять эти существа от страдания: я их не обижаю, потому что их жалею, но если я их жалею, то я буду и помогать им. Милосердие предполагает справедливость, а справедливость требует милосердия, это только различные стороны, различные способы проявления одного и того же» (Соловьёв В.С. «Оправдание добра». М.: Институт Русской цивилизации, с. 180-181).
Справедливость у Соловьёва – деятельное выражение человеколюбия; у философа «справедливость» и «человеколюбие» если не полные синонимы, то слова-спутники: «Добродетельно-щедрый человек есть тот, который из справедливости или человеколюбия делится своим имуществом с другими» (там же, с. 214). Справедливость – социальная скрепа, примиряющего «я» с «другим», делающего из «дальнего» (с которым вообще можно не взаимодействовать) «ближнего» (который подобен «я», на которого переносится эмпатия). Чем шире круг «ближних», тем более справедливо общество. Справедливость – это силовое поле общежития, без которого социум неминуемо распался бы на независимые (если не враждебные) атомы. Сильный критерий ближнего: «Возлюби ближнего своего!» – слишком сильный для нашего падшего состояния через справедливость заменяется более слабым критерием: «Не обижай ближнего своего!». Хотя бы не обижай, коли возлюбить не получается.
II. Н.В. Сомин в статье «Почему важна справедливость» рассматривает систему координат, где ось абсцисс – справедливость, а ось ординат – любовь. Справедливость – это «горизонтальная» добродетель, проявляющаяся в отношениях между людьми, тогда как любовь – «вертикальная» добродетель, открывающаяся в отношениях человека с Богом (или с образом Божиим в другом человеке).
Известный проповедник иерей Константин Корепанов, цитируя слова преподобного Исаака Сирина, проводит разделение личности на «человека душевного» и «человека духовного»: «Если ты, чадо, достигнешь чистоты сердца, производимой верою в безмолвии от людей, и позабудешь знание мира сего, так что не будешь и ощущать его, то внезапно обретется пред тобою духовное ведение, без разыскания о нём. Поставь, говорят, столп, и возливай на него елей, и найдёшь сокровище в недре своём. Если же ты опутан сетью душевного ведения, то не неуместно мне сказать, что удобнее тебе освободиться от железных уз, нежели от этой сети; и всегда будешь недалёк от сетей прелести, и никогда не уразумеешь, как возыметь дерзновение пред Господом и упование на Него, на всякий же час будешь ходить по острию меча и никоим образом не возможешь быть без печали». Духовное (любовь к Богу) и душевное (любовь к человеку) – это две разные, практически независимые координаты.
На первый взгляд, точка зрения Соловьёва-Корепанова-Сомина подтверждает распространённое в православной среде мнение, что справедливость «перпендикулярна» любви и не ведёт к спасению, а стало быть, бесполезна для благочестивого подвижника. Более того, справедливость может принести духовный вред человеку, отвлекая его от богоугодных занятий на «человеческое, слишком человеческое». Отсюда один шаг до противопоставления справедливости и любви – что и было сделано в неплохой в общем книжке «Справедливость vs Любовь» Вардана Багдасаряна и архимандрита Сильвестра (Лукашенко).
Сторонники противопоставления справедливости любви, с одной стороны, сближают справедливость с законом (что характерно для западноцентричного сознания, где справедливость и правосудие обозначаются одним словом «justice»), а с другой стороны, уповают на расхожий тезис «спастись можно при любом строе». В подтверждение своей правоты уранополиты (так назовём сторонников подобной позиции вслед за Н.В. Соминым) особенно любят ссылаться на Священное Писание: «Присмотритесь к полевым лилиям, как они растут. Они не трудятся и не прядут. Но говорю вам, что даже Соломон во всей своей славе не одевался так, как одна из них. Если же полевую траву, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так наряжает, то тем более не оденет ли вас, маловеры? Итак, не беспокойтесь и не говорите: «Что нам есть?», или «Что нам пить?», или «Во что нам одеться?» Ибо всего этого с беспокойством ищут язычники. Ибо ваш небесный Отец знает, что вы нуждаетесь во всём этом» (Мф. 6:28-32) – неизменно при этом объявляя жажду справедливости «языческой». Неужели уранополиты правы, и справедливость только мешает христианину спастись?
III. Однако, и Вл. Соловьёв, и о. Константин, и Николай Сомин в один голос обличают этот тезис, показывая не только его ущербность, но и пагубность делу спасения. Справедливость без любви страшна – это верно, но любовь без справедливости невозможна.
Владимиром Соловьёвым в значительной мере и была заложена традиция противопоставления западной юридической псевдосправедливости и русской подлинной духовной справедливости. Соловьёв противопоставляет отрицательную справедливость справедливости положительной. Отрицательная справедливость – это справедливость юридическая, подразумевающая формальное равенство индивидуумов в свободе. Положительная справедливость и есть справедливость подлинная, которая через отношения между людьми раскрывается как «восстановленное Добро», или «объективная форма любви». А на сравнение христиан с лилиями философ не без резкости (видимо, уже в то время сей довод был изрядно затаскан) парировал: «Для подражания лилиям нужно иметь их чистоту и для подражания птицам небесным нужно иметь высоту их полета. А при недостатке того или другого житейская беззаботность может уподобить нас не лилиям и птицам небесным, а разве лишь тому животному, которое в своей беззаботности о будущем не только подкапывает корни благодетельного дуба, но при случае вместо желудей пожирает и свои собственные порождения» («Оправдание добра», с. 507).
Способны ли мы по мановению волшебной палочки построить общество Любви и зажить там припеваючи? Владимир Соловьёв категоричен: в своем нынешнем духовном состоянии вряд ли. Мы слишком эгоистичны, слишком привязаны к своим грехам – мы сгорели бы в обществе любви от стыда при всем нашем благочестии от огня Божественной Любви, выжигающей любое, самое микроскопическое пятнышко эгоизма. Яркую картину встречи грешника с Господом живописует протодиакон Владимир Василик в статье «…ибо я мучаюсь в пламени сем»: «Что будет, если на Страшном суде он встанет лицом к лицу с Богом и любовь Господня засияет в нём со всей силой? Да его будет плющить и корчить от жара этой любви, потому что он её ненавидел и ненавидит, – он её предал, он от неё отрёкся. А как вы будете вести себя в присутствии человека, которого вы предали? Сам по себе его вид будет возбуждать в вас сильное чувство вины, вам захочется бежать от этого человека, теряя тапочки». Мы не можем, мы не приспособлены жить в обществе Любви – мы слишком немощны и эгоистичны для этого. И на степень этой немощи нам указывает справедливость. Справедливость нам нужна, как «благодетельный дуб», под тенью которого мы спасаемся от нестерпимо палящего солнца.
Священник Константин Корепанов различает душевную и духовную природы человека не для их противопоставления, а для их сопоставления: «Апостол Павел навсегда закрепил: сначала душевное, потом духовное. И никак перепрыгнуть нельзя. Подождите, Сергий Радонежский перепрыгнул же. Он же не читал романов, а сразу стал молиться. Но Сергий Радонежский был освящён в утробе матери. Он уже родился духовным. Это исключение из правила, как и в случае с Прохором Мошниным, например, будущим Серафимом Саровским. Это не общее правило для всех детей. Это исключительные люди, у них исключительная жизнь и исключительное служение, на которое они поставлены Богом. А как быть всем остальным? Им остаётся душевное. И мы должны развивать душу человека так же, как развиваем тело». Мы желаем жить духовной жизнью, жить в Боге, но насколько мы готовы к ней? Жизнь в монастыре показывает, насколько это трудная, подчас непосильная задача, где уныние поначалу обуревает каждого насельника. Наше маленькое заскорузлое сердечко не способно удержать в себе любовь Бога – его надо «умягчить» душевной жизнью, жизнью для людей и среди людей. Бог заповедал человеку жить по справедливости, раз человек не умеет жить по Любви. Справедливость – это минимальное, но необходимое требование Бога к человеку. Справедливость во Христе через милосердие и человеколюбие научает человека жить в любви и сострадании, усмирять свой эгоизм.
В одной из лекций по Псалтири о. Константин проводит важное сравнение: «Когда читаешь «Лествицу», понимаешь, что потому и нужна пустыня, и израильскому народу, и нам, когда человек учится быть послушным Богу, чтобы услаждаться только общением с Ним. И только тогда, когда он научился услаждаться общением с Ним, только тогда он делается способным действительно на то, чтобы войти в землю обетованную и получать те дары, которые там его ждут, которые ему вожделенны, которые ему радостны». В нас слишком много от ветхого человека, и нужно 40 лет водить нас по пустыне, чтобы ветхие мехи сошли. Общество справедливости должно стать таким «блужданием по пустыне», чтобы отряхнуть с себя ветхого человека. Подобно тому, как в человеке душа является сотериологической лествицей между плотью и духом, так и душевное является спасительной лествицей между материально-чувственным и духовным общественным устройством.
IV. Поистине чёткий, математически выверенный «график» справедливости как лествицы Любви нам даёт Николай Сомин в статье «Оправдание справедливости». Оказывается, что справедливость – это не состояние статического равновесия (как многие привыкли думать), а многостадийный динамический процесс. «Лествица, возводящая на небо» – только теперь не для отдельного человека, а для социума в целом. Н.В. Сомин показывает четыре «ступени» справедливости – причем относительная справедливость каждой признаётся Священным Писанием.
Нулевая, исходная ступень справедливости – это ветхозаветный принцип эквивалентного обмена «око за око» («ты мне – я тебе»). Ниже него – это распад общества и «война всех против всех». Именно на этой грани и существуют современные капиталистические общества (неизбежно, впрочем, сваливаясь в войны и кровопролитные конфликты). Нулевой уровень справедливости фиксирует состояние общества «как есть», постулируя его «справедливым» и объявляя несправедливым всякое нарушение принципа эквивалентного обмена. В такой модели частная собственность и в самом деле обретает ореол священной коровы – она перетекает от одного экономического агента другого через отношения обмена, эквивалентность (читай: справедливость) которого зафиксирована юридическим контрактом. Существование праздного класса, паразитирующего на обществе, с точки зрения «нулевой справедливости» вполне справедливо, если состояние паразита сколочено без нарушения уголовного кодекса. Этика на этой стадии, этика господства, служит оправданием узаконенной несправедливости.
Следующей ступенью справедливости является всем известный принцип «каждому по труду». Этот принцип дан нам в заповеди апостола Павла: «Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь» (2Фес. 3:10). Этот принцип является базовой ценностью в социалистической общественно-экономической модели и в полной мере был реализован в СССР. Существование праздного класса, равно как и нетрудовые доходы, на этой стадии не легитимно, в обществе провозглашается этика служения (тягла). Но с точки зрения христианства принцип «каждому по труду» не вполне отвечает этике бескорыстного служения – он даже порицаем как проявление корысти (наёмного служения): «Истинно говорю вам: они уже получают награду свою» (Мф. 6:2).
Более высокой ступенью справедливости является общинный принцип «каждому поровну». В Евангелие этот принцип раскрыт в притче о работниках в винограднике (Мф. 20:1-16): по динарию получили все – и работавшие с раннего утра, и пришедшие с одиннадцатого часа, вопреки, казалось бы, очевидной справедливости «по труду». У многих из нас, особенно выросших в СССР, этот принцип способен вызвать протест: мы не привыкли «уравниловку» считать справедливой формой вознаграждения. Однако это справедливость бескорыстного служения: работник отдаёт, сколько способен, а берёт, сколько все его окружающие. Потому что все они – члены одной общины, братья, среди которых зазорно брать сверх общей меры. Этот принцип был реализован в России, в Православном Трудовом братстве Н.Н. Неплюева. Н.В. Сомин с восхищением описывает эту весьма высокую степень общности: «И учителя, и прачки там получали одинаково, хотя в миру оплата этих профессий различалась в десятки раз. Разумеется, жизнь по-братски очень непроста. Она требует от людей не на словах, а на деле присутствия таких христианских добродетелей, как смирение, терпение, и главное – подлинной, нелицемерной любви».
Кто более способен – с того больший спрос при равном вознаграждении. Этот христианский принцип самоотдачи и жертвенности афористично сформулировал К.Г. Юнг: «Если Вы одарённый человек, это не значит, что Вы что-то получили. Это значит, что Вы можете что-то отдать». Жертва (а точнее, дар) становится важной формой творческой и духовной самореализации в обществе. Уклад этой ступени с полным основанием можно назвать «православным социализмом».
Наиболее высокой ступенью справедливости является принцип «имели все общее (…) и разделяли всем, смотря по нужде каждого» (Деян 4:45), воплощенный в укладе апостольских общин. В этом укладе справедливость уже невозможно отделить от любви к человеку, а любовь к человеку – от любви к Богу. Справедливость этого типа обращается в праведность. Собственно, и люди здесь уже мало отличимы друг от друга, как не отличимы инструменты в сыгранном симфоническом оркестре. Это «одна душа» (по слову святителя Иоанна Златоуста), единая «симфоническая личность» (Л.П. Карсавин), между которыми исчезли все эгоистические перегородки. И лишь по неоскудевающему потоку дара мы способны различить в этом ангельском хоре отдельные голоса.
«Смотря по нужде каждого» – это чрезвычайно строгое требование к образу жизни, прямо противоположное образу жизни, культивируемому обществом потребления; это практически монастырская строгость (и печальная история Анании и Сапфиры из «Деяний святых апостолов» призвана подчеркнуть эту строгость). Довольствоваться лишь самым необходимым и не иметь ничего сверх того – кто из нас способен на такое самоограничение, почти аскезу? Поразительная мудрость апостолов состояла в установлении глубокой связи между обществом Любви и жизнью в скромности, граничащей с бедностью. Не только богатому юноше не попасть в Царство Божие (преддверием к которому и является апостольская община), но даже мелкозажиточному буржуа с домиком у моря и «свечным заводиком» сделать это чрезвычайно трудно: ничто так не пестует эгоизм и чувство собственной важности как собственность.
Данное обстоятельство, кстати, хорошо понимали североамериканские индейцы. В ряде индейских племен с древнейших времен существовал особый ритуальный праздник – «потлач» («отдавать» на диалекте чинуки), церемония обмена дарами и демонстративного уничтожения «излишних» материальных ценностей. На первый взгляд, обычай кажется абсурдным: зачем уничтожать излишки, чтобы потом опять впасть в беспросветную бедность? Однако потлач не был бессмысленным, иначе он бы просто не укрепился в традиции на сотни лет. Он помогал индейцам перераспределять «прибавочный продукт» внутри общины, тем самым снижая конфликтность внутри племени – ведь мы из курса истмата знаем, что избыточный продут влечёт социальное неравенство и ведёт к разложению родовой общины. Кроме того, излишек товаров провоцирует потребительское поведение, соблазн скопидомства. Презрение к материальным ценностям было базовой ценностью индейцев. Индейцы поняли много веков назад то, что крепко забыли европейские колонизаторы.
Показательно, что в либеральной Канаде потлач долгое время был… уголовным преступлением! И понятно, почему: через «общение имуществ» индейцы сохранили устойчивость родовой общины. Поэтому для агрессивного либерализма было жизненно важно не просто маргинализировать потлач, загнав его в этнографическую нишу резерваций рядом с вигвамом и расфуфыренным вождём. Нет, надо было на корню ликвидировать «коммунистический» обычай, воспроизводящий традиционную индейскую общину и индейское общество Любви, чтобы у канадцев не было перед глазами даже малейшего намёка на него.
V. Если мы, вдохновившись методическим приемом Н.В. Сомина, изобразим «график справедливости» в системе координат «душевное – духовное», то получим пучок прямых, с увеличивающимся углом подъема – от горизонтального для начального уровня до почти вертикального для высшего уровня.
Справедливость – уже не независимая координата (как на первом рисунке), это мера возрастания Любви в обществе. Если мы попробуем соединить пучок прямых в одну непрерывную кривую (представив каждую прямую пучка касательной к графику), то получим спираль, винтовую линию с монотонно растущим углом подъема (заметим в скобках, что в теории машин и механизмов угол между винтовой линией и плоскостью, ортогональной оси винтовой линии, так и называется – угол подъёма).
Справедливость и вправду предстаёт перед нами лествицей, винтовой лестницей со всё более крутым подъемом по мере восхождения. Человеку крайне сложно, почти невозможно спастись – победить плоть и впустить в себя Дух. Для этого не хватает порой жизни, праведной жизни. Тем более трудно спастись в масштабе социума – из царства плоти прыгнуть в царство Любви; для этого нужна лествица, длительная эпоха восхождения по ступенькам все более праведного общества. Справедливость подобна винтовой лестнице в храме, поднимающей идущего по ней на хоры и выше на звонницу, вровень с птицами небесными и ангелами. На начальных ступенях общество почти горизонтально, почти не живет духовной жизнью. На верхних же ступенях общество настолько погружено в духовную жизнь, настолько вертикально, что по нему уже невозможно идти «пешком». Это уже летящее общество, которое настолько угодно Богу, что Господь подхватывает его и несет в Свои обители: «Он простер руку с высоты и взял меня, и извлек меня из вод многих» (Пс. 17:17).
Если мы находимся в долине падшего человека, а общество Любви – высокий и недоступный пик, то взобраться на пик по кратчайшей прямой – удел самых отважных и опытных восходителей, по праву называемый узким путём. Покорить вершину народу, где не только мастера-альпинисты, но и немощные люди, можно только широким путем – долгим и извилистым серпантином, многими витками опоясывающим неприступную гору ровно с таким углом подъема, который по плечу большинству восходителей. Вот такой горный серпантин и есть маршрут Справедливости – долгий и извилистый, но надежный путь.
VI. Первые две фазы лествицы самодостаточны и не нуждаются в «гипотезе Бога» – награда находит героя на земле и при жизни. Общество в эти фазы вполне может быть светским, а то и откровенно атеистическим. Справедливость здесь выступает преимущественно как закон сохранения блага: как принцип эквивалентного обмена в «экономикс» либо как вознаграждение по труду в социалистической экономике светского типа. Мы привыкли считать, что капиталистические и социалистические общественные модели качественно отличаются друг от друга, и это справедливо.
Во-первых, альтруистическое поведение при капитализме заведомо проигрышно, оно убыточно и даже может привести к разорению, если только не отмерять его гомеопатическими дозами, смсками со словом «ДОБРО». Конечно, и в капиталистическим обществе существуют подлинно альтруистические побуждения: милостыня, благотворительность, волонтёрство. Эти ростки любви к ближнему и отличают капитализм от ада, но в высшей степени нелепо уповать на них, как это делают апологеты «православного капитализма». Разве способна ложка мёда исправить бочку дёгтя?
Во-вторых (но, пожалуй, в главных), капитализм так коварно устроен, что в нём грех институциализирован посредством института частной собственности. Институционализированный, или общественный, грех увековечил себя в институтах, воспроизводящих бедность, зависть, злобу и равнодушие в промышленных масштабах. Мы можем быть сколь угодно милыми и добрыми людьми (мы же никого, как мы уверены, не эксплуатируем – мы просто очень профессиональные и потому высокооплачиваемые специалисты), но системная несправедливость, зашитая в банки, налоги, ЖКХ, органы опеки обижает миллионы соотечественников и без нас – точнее, при нашем молчаливом соучастии.
В современной постиндустриальной модели со средним классом эксплуатация оформлена через ранжированное потребление. Она опосредована через «недокументированные возможности» перераспределения прибавочной стоимости, когда средний класс (весь или его верхушка) соучаствует в эксплуатации более бедных слоев, даже не подозревая об этом. Именно институционально закрепленные общественные отношения (посредством налоговой, банковской, судебной и т.п. систем), стоящие на страже института частной собственности, не дают выйти альтруистическим отношениям за пределы их нишевой циркуляции (волонтерские сообщества, благотворительные организации, церковные приходы и т.п.). Собственность не объединяет, а разъединяет людей – мы вешаем замки, строим заборы и шлагбаумы, чтобы защитить «свое» от посягательств «ближнего». Полноте, да ближние ли окружающие в таком обществе? Собственность становится самым неприступным забором, вещь заслоняет ближнего, отчуждает людей друг от друга.
Системный, а не спорадический альтруизм возможен лишь со снятием институциональных препон, т.е. при социализме. Величайшие подвиги жертвенности и героизма нам явили индустриализация, Великая Отечественная война и восстановления народного хозяйства с его высоким нравственным посылом: «Прежде думай о Родине, а потом о себе». Да, этот посыл был, скорее, гуманистический, душевный, а не богоустремленный, духовный. Но даже эта душевность была огромным шагом от индивидуалистического эгоизма к более гармоничным отношениям с ближним, необходимой ступенькой на пути к Богу: способны ли мы возлюбить Бога, не возлюбив ближнего как самого себя?
Увы, дух советского альтруизма, дух бескорыстного служения, лишенный надмирной подпитки, сравнительно быстро угас. Тлетворный душок мещанского эгоизма, корыстно требующего «справедливого» вознаграждения за любой чих со всё растущим презрением к моральным стимулам («пАчётная грамота» – кому не знаком этот затасканный перестроечный мем?), окончательно отравил духовную атмосферу позднесоветского общества, поставившего во главу угла построение «сытого» общества. Безусловно, советского общество было справедливым, но та ли эта справедливость, которой так жаждал герой Достоевского?
Фундаментальное изменение качества общественного устройства происходит с переходом на второй уровень – общество становится подлинно альтруистическим. На первых двух стадиях государство в каком-то смысле принуждает людей к альтруизму, через налоги взимая средства на создание общенациональной инфраструктуры, куцей и платной при капитализме и весьма развитой и бесплатной при социализме. Но по-настоящему альтруистическим общество становится тогда, когда добровольный и бескорыстный акт дарения становится преобладающим над актом присвоения. Внешнее принуждение сменяется актом внутреннего побуждения к альтруизму, свободным проявлением внутреннего этического императива, а эгоизм и корысть становятся порицаемы и нетерпимы. На этой ступени социальности, которую можно назвать общиной или братством, ближний становится столь же близким, как родной брат. Возможно ли утаить от брата что либо, хоть бы и нажитое непосильным трудом? Или мы поделимся с братом поровну, невзирая на разную лепту? Справедливость уже не перпендикулярна любви, их векторы сонаправлены и работают в синергии, подпитывая и взращивая друг друга.
В полной мере справедливость становится любовью в «обществе Любви» (которое можно назвать «православным коммунизмом»). В этом обществе Любовь достигает такого накала, которую можно сравнить разве что с любовью матери к ребенку или с любовью влюбленной пары, только очищенную от биологического инстинкта. Апостол Павел, вразумляя насельников коринфской христианской общины, воспевает гимн подлинно христианской Любви, долженствующей быть между членами общинами: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится» (1Кор. 13:4-8).
Общества Любви, к счастью, существуют всегда, но обычно они спрятаны за толстыми монастырскими стенами. А еще они всегда возникают на фронте среди со-ратников, братьев по оружию, живущих в одной землянке, укрывающихся одним бушлатом, вкушающих из одного котелка. Это единение, сопряженное ежедневным ратным подвигом. порождает то удивительное чувство, которое описывается в Евангелии: «Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя» (Ин. 15:18). Об этой Любви, как об «асабийи», говорит арабский философ и политик Ибн Хальдун, о нем вдохновенно говорит Тарас Бульба: «Нет уз святее товарищества! Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей. Вам случалось не одному помногу пропадать на чужбине; видишь – и там люди! также божий человек, и разговоришься с ним, как с своим; а как дойдет до того, чтобы поведать сердечное слово, – видишь: нет, умные люди, да не те; такие же люди, да не те! Нет, братцы, так любить, как русская душа, – любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни есть в тебе». А разве не поразительно, с каким желанием воины после госпиталя рвутся не на родину, где ждут не дождутся близкие и друзья, а в родное подразделение?
Возможно ли общество Любви – не пределах монастырской общины или штурмового батальона, а в масштабах такой большой страны, как Россия? Не только возможно, но таковое однажды было воплощено в СССР, во время Великой отечественной войны и в некоторое время после войны. Перед общей бедой, под гнетом неимоверных страданий и лишений народы СССР сплотились в единую историческую общность, жившую одной заветной целью – Победой. Целью настолько желанной, настолько высокой и благородной, что ради неё не щадили ни сил, ни жизней ни на фронте, ни в тылу. Общество в самом буквальном смысле стало «одной душой», и только благодаря этому оно выстояло и победило. Почему мы так любим послевоенные фильмы? Потому что в них запечатлено «христианство без Христа», одухотворенные, чистые и красивые лица, излучающие любовь, открытость и готовность прийти на помощь. Разве не таковым и должно быть общество Любви? К сожалению, этот чудесный момент не был своевременно и должным образом отрефлексирован – после смерти Сталина и развенчания «культа личности», после урбанизации 50-60-х годов советское общество стало стремительно индивидуализироваться и омещаниваться. Но дух Победы сохранился в народной памяти. По сути, в 90-е этот дух стал едва ли не единственной скрепой, удержавшей Россию от окончательного распада и сползания в историческое небытие.
Господь попустил новую долгую и кровопролитную войну в России – не в последнюю очередь для того, чтобы через общую беду мы сплотились и озаботились построением общества Любви. Ведь по-другому, кроме как через войну, мы сплачиваться не умеем…
VII. Может показаться, что общество дара не справедливо, в нём дарящий человек всегда пострадавший. В самом деле, если справедливость – «равновесие» и «закон сохранения блага», то как дарящий будет восполнять свои безвозмездно растрачиваемые ресурсы? Если он рассчитывает на ответный дар, то это уже не бескорыстный дар, а «эквивалентный обмен». А главное, надолго ли хватит у человека бескорыстного служения и не захочет ли он уйти «в отставку»? Этот вопрос не был решен при советском социализме, но он разрешим в православном социализме.
Дело в том, что земное царство вовсе не замкнутое в себе общество. Оно открыто влиянию как высших, так и низших сил. Когда мы отбираем, мы причиняем страдание, т.е. поступаем на службу инфернальным силам. Когда мы дарим, мы дарим одновременно и радость. Что мы при этом испытываем? Благодать Святого Духа, которая посещает всякого бескорыстно дарящего. Воздающая справедливость корректирует несправедливость в земных делах. Когда мы отбираем, обижаем, заставляем страдать – мы сами себя лишаем чего-то гораздо более важного: Господь с сокрушением и разочарованием отворачивается от нас. А если мы щедро и бескорыстно отдаем всё, что имеем – тогда на нас обязательно снизойдет Благодать Святого Духа, воздавая нам за нашу щедрость сверх всякой меры. Разумеется, это не происходит автоматически – иначе в акте «бескорыстного дарения» присутствовала бы корысть. Благодать – это дар, акт спонтанной любви Бога, и таким же актом спонтанной любви должен стать наш дар ближнему.
Вот в этом акте и заключено фундаментальное различие двух низших ступеней (безблагодатных) от двух высших (благодатных). Переход от первой стадии (социализм) ко второй (православный социализм) – это поистине революционная трансформация не столько социальных, сколько нравственных устоев (социальная трансформация – прерогатива перехода от нулевой ступени, капитализма, к первой, социализму); это метанойя, преображение Савла в Павла. Это точка перехода от общества присвоения (потребления) к обществу дара. Можно сказать, что низшие общества безблагодатны, высшие – благодатны. Разумеется, «Дух дышит, где хочет» и может нисходить в самые, казалось бы, прóклятые места, но резонно назвать безблагодатным общество, которое не нуждается в Благодати (и даже не очень нуждается в «гипотезе Бога»).
На низших ступенях, особенно на нулевой, справедливость – языческая, она перпендикулярна или почти перпендикулярна Любви, но по мере увеличения угла подъема справедливость всё более «христианизируется», все более сонаправлена Любви, сливаясь с ней на высшей стадии. Уместно сравнить справедливость с крестом. Крест был орудием казни язычников, символом старого дохристианского мира – на кресте был распят сам Иисус. Но кровь Христа освятила величайшее из зол, превратив орудие казни в священную реликвию, знак Вечной Жизни. Православный христианин стремится освятить землю, снять с нее проклятие первородного греха и сделать жилищем Святого Духа. В масштабах социума таким «крестом» и выступает справедливость, не давая оступиться и сбиться с пути, особенно на крутых участках подъема.
VIII. Мы не ошибемся, если назовем справедливость школой укрощения эгоизма. Чтобы освободиться от уз эгоизма (а только таких принимают в общество Любви), мы должны шаг за шагом научиться жить во всё возрастающей гармонии с ближним, всё более тесными узами братства единясь с ним. Пустынножительство – крайне опасный путь стяжания Бога, на который благословляют только самых смиренных монахов, многие годы подвизавшихся в монастыре. Нам, мирянам, этот путь недоступен. Зато нам открыт другой путь – спасаться всем миром, шаг за шагом строя такое альтруистическое общество, которое отвечает как нашей главной цели – спасению, так и нашей готовности ему соответствовать. Мы не можем построить более альтруистическое общество, чем мы сами из себя представляем. А значит, мы должны пройти каждый класс. Абрахам Маслоу придумал пирамиду потребностей, согласно которой высокие потребности возникают по мере удовлетворения более низких. Не останавливаясь на критике этой заведомо эгоистической концепции, мы предлагаем пирамиду (или, как мы договорились, спираль) самоотдачи, каждый более высокий виток которой – наше растущее стремление отдавать, ничего не требуя взамен.
Социалистов часто упрекают в том, что они строят общество бедных, игнорируя интересы богатых вплоть до их полного истребления как класса. «Православный социализм – общество бедных и для бедных» – это верно, как верно и то, что оно в неменьшей степени служит интересу богатых – интересу их спасения. В притче о Христе и богатом юноше юноша искал спасения, но не мог отказаться от имения своего. Христос поставил жесткое условие, которое богатому юноше оказалось непосильным: «Он же, смутившись от сего слова, отошел с печалью, потому что у него было большое имение» (Мк. 10:22).
А ведь большинство из нас – вот такие богатые и не очень богатые юноши, мечтающие о спасении, но не способные пожертвовать «имением своим». Мы цепляемся за наши приобретения и достижения, за наш достаток, комфорт и положение, нам страшно оказаться без средств к существованию, обязательного условия выживания в суровом капиталистическом мире. А страшно нам потому, что мы не слишком полагаемся на ближнего своего – собственно, и ближних-то за высокими заборами и не видно. И поэтому мы «опечалены», но с разной долей успешности изгоняем из сердца печаль придумыванием оправданий и утешающих нас интерпретаций. Одним из самых распространенных утешений является притча о бабе и луковке из романа Достоевского «Братья Карамазовы»: мол, и одно малое доброе дело в жизни (подаренная нищенке луковка) дает шанс на спасение. А еще притча о благоразумном разбойнике, первым вошедшим в рай. Благоразумный разбойник вошел в рай, верно, – но не потому, что был разбойником, а потому что раскаялся в своем грехе. Христос не советует богатому юноше: пожертвуй, сколько не жалко (хоть бы и луковкой откупись), и тебе зачтется плюсом в карму. Нет, Христос суров и категоричен: «если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твоё и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах» (Мф. 19:21). Или стяжай сокровища на земле – или на Небе. Свт. Иоанн Златоуст, комментируя притчу, прямо указывает на сребролюбие как корень зла: «Отсюда видно, как велика власть богатства. Хотя бы мы в остальных отношениях и были добродетельны, богатство истребляет все эти добродетели. Вот почему и Павел справедливо назвал его корнем всех зол: “корень всех зол есть сребролюбие”, говорит он». Кстати, луковка не спасла бабу-грешницу, как ни старался ангел…
Спираль православного социализма и призвана отучить юношу от пагубной страсти обладания богатством. Она создает среду, в которой расстаться с собственностью, привязывающую юношу к земному крепче морских канатов, становится все легче и легче. При социализме иметь имение обременительно, при православном социализме это зазорно, в обществе Любви это решительно невозможно (без риска последовать печальной участи Анании и Сапфиры). Православный социализм – не только винтовая лестница, но и перила, надежная опора всякому неопытному юноше, очарованному блеском злата.
В ЕС одно время была популярна модель «Европа разных скоростей». Можно сказать, что православный социализм в расширительном смысле – это социализм разных скоростей (вернее, углов подъема). Если в обществе немало «богатых юношей», то их никто истреблять не будет – пусть сами, добровольно и постепенно, откажутся от собственности. А пока они не найдут в себе таких сил, пускай занимаются мелким бизнесом, канализируя «ядерную энергию» предпринимательства в «мирный атом», в безопасные для социума и общественной морали формы. Общество в своем восхождении может растянуться по серпантину на несколько витков, где авангард уже пробует жить обществом Любви вне монастырских стен, а арьергард всё еще топчется на нулевом, капиталистическом витке. Важно то, что в таком обществе, несмотря на сосуществование разных укладов, один общественный идеал, одна мораль, воспитывающая людей в одной, православной системе ценностей.
IX. В социологическом аспекте спираль справедливости представляет собой изменение общности социума от радикального индивидуализма при капитализме к полному единству в обществе Любви через возрастающую коммунальность (общежительность). При капитализме человек человеку никто, агент деловой коммуникации, заказчик или поставщик услуги (или того хуже – конкурент). Справедливость чаще всего выступает как личная справедливость – обитателю капитализма интересно его личное преуспеяние и преуспеяние его ближайшего окружения, круга людей, с которыми он относительно прочно взаимодействует. Забота о «дальних» если и присутствует, то носит характер не слишком обременительного сентимента, который чаще всего выступает в форме милостыни. Подавая милостыню, мы ничего не желаем знать о «ближнем» – мы и так догадываемся, что наш пятак не изменит его печальную судьбу. А даже если бы и изменил – на его место на паперти придет десяток других обездоленных. В обществе мамоны регулятором отношений выступает капитал (собственность), устанавливающий железное правило: «бедные беднеют – богатые богатеют».
В обществе светского социализма человек человеку товарищ, общество сплочено узами дружбы, взаимовыручки и солидарности. Общество уже представляет собой единое общество, а не «множество мужчин и женщин» (как по-своему точно характеризовала либеральное общество Маргарет Тэтчер), где осуществлён мушкетёрский лозунг «один за всех и все за одного». Советское общество 60-х – 70-х годов давало яркое и зримое воплощение этой социальной модели, эталона «социальной справедливости» в масштабе страны. «Дальних» уже практически не было, но и с «ближним» была определенная дистанция – заменой любви было уважение.
В обществе православного социализма человек человеку брат в полном смысле слова, общество уже во многом общество любви, а «ближний» становится ближним без кавычек. Всё общество – одна большая и дружная семья, где в братских отношениях всё больше любви и всё меньше расчетливого эгоизма.
Но лишь когда узы братства становятся настолько прочными и тесными, что общество становится «одной душой», тогда справедливость упраздняется, уступая место любви. Подлинное торжество любви наступает в обществе Любви. Строго говоря, это уже не общество, а единый организм – одна целостная Личность («симфоническая личность» Карсавина). Мы привыкли понимать характеристику «одна душа» в отношении Иерусалимской общины как красивую метафору, но что если это не метафора, а констатация факта рождения Новозаветного человека, в соборном братстве преодолевшего трагическую разделённость человечества на особи? В этом единстве уже теряется само понятие «ближнего»: ближний настолько близок, что это продолжение моего собственного «я». А еще точнее, никакого «я» больше не существует, эгоизму нет места для своего самозванного диктата.
X. Многих мыслителей, которые задавались вопросом о православном устроении социума, смущал один вопрос: почему есть православная антропология, но нет православной социологии? Почему Христос не указал, в каком «-изме» надобно жить благочестивому христианину? В этой «методологической лакуне» уранополиты поспешили усмотреть апологию собственной асоциальности, чуть ли не заповедь небрежения к социальной жизни («негоже лилиям прясть», правда ведь?). А между тем Христос и апостолы заповедали своим последователям и «социологию», и идеал социального устройства христиан.
Идеал всем вроде бы, давно известен – это Иерусалимская община, где воплощено общество Любви. Весь фокус в том, что общество Любви – это… один человек! Новый человек, живущий по законам новой, православной антропологии. Для социологии в этом «обществе» просто нет места для приложения своих инструментов. Больше нет социальных групп, социальных институтов, социальных отношений – есть один человек, Новый человек. Социология нужна как переход от ветхого человечества к Новозаветному человеку через сборку раздробленного человечества в одну симфоническую личность. Эта сборка сперва неуклюжая, механическая, где человек – винтик бездушного Левиафана. Но по мере возрастания человеколюбия в отношениях людей сборка становится всё более тонкой и деликатной, а «винтики» – всё более подогнанными и согласованными, всё более нуждающимися друг в дружке. Так механизм превращается в организм.
В процессе собирания человечества справедливость выступает мерой близости людей, устанавливая ровно такие отношения, какие соответствуют дистанции между ними. Если люди отделены друг от друга вещью, если вещь выступает «квантом» социального взаимодействия, если в каждой «транзакции» акт присвоения преобладает над актом отдавания, то члены такого общества резонно будут считать «справедливым» для себя капитализм или, например, мелкобуржуазный социализм (моделей которого в последнее время не счесть). Но по мере устранения вещей, как паразитного звена в человеческих отношениях, по мере возрастания отдавания перед присвоением будет возрастать любовь в обществе, справедливым будет считаться всё более общежительное, братское общество. «Общение имуществ» разрушает монастырские стены, в которые социум заточил «общество Любви» подальше от своих глаз – оно само становится обществом Любви, исполняя заветную мечту преподобного Сергия Радонежского.
«Мы все превосходно научились теоретизировать и спекулировать на самые разные темы, – скажет иной читатель. – Но какое отношение имеет ваш «православный социализм» к жажде справедливости русского человека, о которой говорит Достоевский в эпиграфе? Может, он имел в виду что-то совершенно другое!»
К счастью для всех нас, в своем «политическом завещании», в последнем (за январь 1881 года) выпуске «Дневника писателя», Ф.М. Достоевский даёт недвусмысленное указание на фундаментальную близость, практически тождественность, русской справедливости и русского (т.е. православного) социализма: «…я про наш русский “социализм” теперь говорю (и это обратно противоположное церкви слово беру именно для разъяснения моей мысли, как ни показалось бы это странным), цель и исход которого всенародная и вселенская церковь, осуществленная на земле, поскольку земля может вместить ее. Я говорю про неустанную жажду в народе русском, всегда в нем присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христово. (…) Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово. Вот наш русский социализм!».
Нам нечего добавить к словам великого гения.
Костерин Андрей Борисович, православный публицист, г. Владимир
Источник: ruskline.ru
