|
Начинаем публиковать цикл политических памфлетов , направленных против бандеровской националистической идеологии, многие постулаты которой, увы, стали официальной политикой современной Украины. Их автор - известный украинский писатель-сатирик и юморист Остап Вишня.
Письменникова зброя - мова, слово. Веселу гумореску, фейлетона,
гостру сатиру не можна написати спокійною, холодною, хай навіть і
найлітературнішою мовою.
У сатирика та гумориста мова має бути жива, гостра, дотепна,
наближена до мови, якою розмовляє народ.
Отож і доводиться прислухатися, записувати, знайомитися з
фольклорними матеріалами і т. д. і т. ін.
Це для нас і необхідне, і обов'язкове, без цього веселої усмішки не
напишеш.
Мені довелося повоюватися зброєю сміху з ворогами радянського народу,
панськими лакузами, продажними українсько-німецькими націоналістами.
Вся ця наволоч після війни кублилася по всіляких схронах у західних
областях Радянської України. Все це вихованці всіляких гестапо та інших
гадючих гнізд із своєю розбійницькою специфікою, жаргоном, побутом,
вчинками і т. д.
Розуміється, що сидівши в Києві, не вивчивши цього всього матеріалу
на місці, мені трудно було б щось про них уїдливе написати. Треба,
значить, було їздити в західні області, знайомитися з обстановкою
каїнової роботи ворогів, говорити з місцевими людьми, що докладніше
знали роботу цих запроданців, доводилося говорити і з самими "героями"
темної ночі та густої хащі.
Наслідком тільки цього й могла вийти моя книжечка "Самостійна
дірка"...
Розуміється, все оброблено з мого погляду.
В кабінеті наш брат багато не висидить.
Остап Вишня. Сочинения Т. 2.
OCR "Украина Шенгенская"
Украинско - немецкая
националистическая самостийная дырка
В некоторых селах украинско-немецкие банды прячутся в
убежищах, сделанных в виде выкопанных в земле больших нужников.
(Факт.)
Самостийная дырка
|
И потянули Ивана Темного строить
украинскую, самостийную, даже от разума не зависящую
державу. Побрел Иван Темный на государственную работу.
Пришел, смотрит: стоит государственное помещение, такое же, как и у царей и у цесарей бывало,- в такие помещения и цари и цесари пешком ходили.
Удивился сперва Иван Темный, что нужно в такую державную дырку лезть, но, подумав, полез: ведь вся самостийная
держава в нее лазит, потому что другого государственного
хода нет, к тому же очень уж ему эту самую
самостийность нахваливали.
И недаром нахваливали, потому что
такой самостийной державы, у которой для
всего населения вместе с правительством
государственными границами была бы только дырка, свет
еще не видал. Полез Иван Темный в державу.
Навстречу ему на четвереньках лезет
глава державы. Иван
говорит:
- Здоровеньки булы!
А глава украинской
державы на государственном языке отвечает:
-
Гутен таг!
- Как поживаете? - спрашивает Иван.
А глава украинской державы:
-
Вас?
-
Да нет, это я вас спрашиваю!
Подошло к Ивану
державное население - человек пятнадцать, а
может, и двадцать и показывают Ивану государственную
территорию.
- Вот в этом
углу,-говорят,-горы, а в этом углу- море!
Да здравствует самостийная держава!
И начал Иван Темный строить свою державу, украинскую и самостийную.
Иван Темный от деда-прадеда крестьянин, всю свою жизнь с хозяйством дело имел, зерно и скотину выхаживал.
Появились и тут у Ивана целые табуны блох, стада вшей. Оброс Иван вместо ржи и пшеницы волосами и на лице, и в носу, и в ушах.
Пришел как-то он темной ночью домой, насмерть перепугал детей, настрашил жену.
Так и жил в самостийной украинской державе Иван Темный, почесываясь да из немецкого автомата в честных своих земляков постреливая.
Жил до тех пор, пока пришла жена, схватила его за свалявшиеся космы, вытащила из державной дырки, привела к представителям Советской власти, поклонилась и сказала:
- Простите,
товарищи, моего Ивана Темного! Позвольте ему жить дома и честно работать. А я
хоть украинско-националистических вшей
у него из головы вычешу да ржавой косой шерсть на нем обрежу!
Простите, может, из него еще человек
получится!
Простила Советская власть Ивана Темного, обманутого, забитого
агентами гестапо - украинско-немецкими националистами.
Живет теперь Иван Темный не в державной дырке, а в своей собственной хате.
Живет, работает...
Только детки Ивановы иногда ночью просыпаются, вспоминают, как их батько украинско-немецкую державу строил, начинают дрожать от ужаса и крепче прижимаются к своей маме.
1945
И черт отказался...
В новогоднюю ночь
собрались возле верховной схроны * все атаманы самостийной и ни от кого не зависимой дыры на большое
совещание.
На совещание прибыли: Бандера,
Мельник, Шму-ляк, Мудрый, Левицкий, Чуйко, Базяк да еще человек около трех из
государственных самостийной дыры мужей.
Перед совещанием приняли парад вооруженных
дырочных сил.
Перед атаманом продефилировало
одиннадцать человек немоторизованной
пехоты, прогарцевали верхом на осиновых
колах два человека кавалерии, а позади шел батареец с бузиновой пукалкой
- то была самоходная артиллерия.
Парад принимал сам
Степан Бандера, а командовал парадом сам Андрей Мельник.
Василь Шмуляк, как
председатель национального в дыре комитета, стоял и качал головой:
- Так-так! Наша берет! С такими орлами да с такой техникой мы
от Карпат до Дона всех и
вся завоюем!
- После торжественного
парада спустились в верховную схрону на
новогоднее большое совещание.
Совещанию предстояло быть
программным.
Нужно было решить основной и главнейший
вопрос: кому в наступающем году продаваться?
- Прошу слова относительно повестки дня!-прогнусавил Бандера.
-
Пожалуйста! - сказал
председатель.
-
Имею добавление к повестке дня!
- Пожалуйста! Бандера откашлялся.
- Повестка дня, я
считаю, должна быть такой: первое- «Кому в наступающем году продаваться?»; второе-«За
сколько продаваться?».
- Кто по этому поводу
хочет высказаться? - спросил председатель.
-
Я! - крикнул Андрей Мельник.
-
Пожалуйста!
- Я против дополнения к повестке дня. Не можем мы здесь назначать
цену. По-моему, сколько дадут.
Проголосовали.
Второй пункт повестки дня
отбросили. Сошлись на том, что продаваться за столько, сколько дадут.
Докладывал о том, кому в наступающем году
продаваться, Андрей Левицкий, очень в этом
деле опытная лиса, начавший продаваться еще со времен недоброй памяти Центральной рады... И кому только он в своей жизни не продавался!
Доклад он изложил в историческом аспекте.
- Господа!-начал он.- Продаваться - дело для нас не новое. Продавались
мы и немцам еще вильгельмовым,
и Келеру, и Скоропадскому, и Краснову, и Деникину,
и Врангелю, и Геллеру, и Пилсудскому, и французам в Одессе, и румынам, и
туркам, и японцам «Зеленый клин» продавали, и мадьярам, и
гитлеро-гестаповцам; теперь вот новым
господам за доллары продались. У меня просто голова трещит, кому мы еще
не продавались!
-
Как кому?-крикнул Бандера.
-
Ну, а кому? - спросил Левицкий.
-
Готтентотам! Вот
кому!
- Готтентотам? Так
готтентоты далеко! Аж на юге Африки!
- Лишь бы деньги! То
ничего, что далеко!-пробурчал Бандера.
- Готтентоты-бедняки!
Что они могут дать?-вмешался в спор Шмуляк.
Продаваться
готтентотам не согласились.
- Ну, тогда только черту! - махнул рукой Левицкий.
Постановили продаться черту.
Не надо забывать, что действие происходило в англо-американской оккупационной зоне, а там
черти есть. Послали делегацию к Вельзевулу,самому
главномучерту.
Вельзевул как раз
копыта чистил, в новогодний поход собирался.
Чертенок-слуга доложил Вельзевулу:
-
Делегация из самостийной дыры к вам пришла продаваться!
-
Это те продажные шкуры, предатели, мошенники, гестаповцы, что
торгуют Украиной и сапоги всем, кто пятак даст, лижут?-спросил с возмущением
Вельзевул.
-
Ага! - говорит чертенок-слуга.
- Гони их,
мерзавцев, в три шеи. Чтоб и духу ихнего
здесь не было! Я не гестаповец. Я
честный черт! Да мне на них плюнуть противно! Гони!
Прогнал черт делегацию.
...Верховные
правители самостийной дыры решили и в наступающем году, если удастся избежать
виселицы,
лизать сапоги тому пану-хозяину, который больше заплатит.
1945
*С х р о н а - тайник
Самостийная экономика
В каждой державе есть государственное и
частное имущество, которое составляет так
называемое национальное богатство.
Создается оно, как мы знаем, разными
способами: и производством, и торговлей, и
разработкой земных недр.
Самостийная и ни от
кого не зависящая державная дырка - тоже «государство» и тоже имеет свое государственное имущество.
Приобретается это
государственное имущество только одним способом - грабежом.
Сперва, значит, это государственное
имущество награбят, а потом распределяют.
Как грабят? Очень просто.
Комендант боевки СБ* Петр Иванюк, по кличке Дубрава, делал это очень остроумно, как и полагается каждому коменданту СБ, а именно: он убивал
мирных крестьян, а имущество забирал себе, то
есть в самостийную и ни от кого не зависящую державную дырку.
Да не только Дубрава
так делал, так поступали все коменданты,
это, так сказать, типичнейший способ приобретения
национального богатства самостийной державой-дыркой.
А как же это
богатство распределялось среди самостийно-дырчатого населения? Тоже очень
просто.
Когда другие
коменданты увидели, что у Дубравы больше награбленного добра, чем у них, они
ухайдакали
его кольями, а имущество забрали себе.
Это так
называемый «кольевой» способ распределения государственного имущества.
Когда при таком
распределении добра большую его часть загреб комендант Корова - потому, что у
коменданта
Коровы был в руках самый большой кол,- тогда ночью задавили поленом коменданта Корову и распределили имущество между еще живыми комендантами.
И при «поленном»
способе распределения государственного имущества очень трудно распределить его поровну.
Потому что у
какого-нибудь коменданта Задрипанного оказалось в руках самое большое полено,
и ему имущества
досталось на одни штаны больше.
Но и эта ошибка легко исправима.
В следующую ночь на осиновом суку бьется с
предсмертным хрипом комендант Задрипанный, а
его имущество делится между теми, кто
мастерил петлю для Задрипанного.
Это «петельный» способ распределения.
Вот и имеем типичную
для самостийной державной дырки
экономику с приобретением-грабежом и с разными способами распределения: кольевым, поленным, петельным...
Способов распределения
много: есть еще способ ножа, способ топора, способ обуха, и т. д., и т. д.
А вот для приобретения
имущества другого способа, как грабеж, в державной дырке еще не придумали.
Вот такая-то
державная самостийно-бандеровская экономика...
Впрочем, и та уже
обанкротилась.
Потому что нашлись на
опостылых этих самостийников у честных крестьян и колья, и поленья, и топоры.
А у Советской власти -
другие способы дератизации **.
И сейчас воздух
западных земель Советской Украины стал значительно свежее, так как давно уже не слышно ядовитого
хрипения бандеровских крыс.
1946
СБ - бандеровская
«служба безопасности».
** Дератизация - борьба
с крысами, мышами
и другими «самостийника
Министерство финансов
(Безусловно,
самостийное )
Сидел как-то в своей
самостийной державной дырке около села Скваряги, Краснянского района, суверен
Бу-дивничий
и вздыхал горько.
В голове после вчерашней
государственной работы сильно
шумело, во рту было так, словно там всю ночь проветривались
портянки всего самостийного населения, и
очень крепко, кисло и трезубисто икалось.
Разрывало суверена и
с головы и с желудка, а не было ни сыровца, ни кислиц, ни даже свекольного кваса.
В углу на гнилой
соломе захлебисто храпел помощник суверена, он же и подсуверен, Оверко Блиспятка.
Суверен толкнул носком подсуверена.
Тот замукал и заморгал глазами.
- Му!
- Оверко! Нет ни
капельки?
- Все выдули!
- А финансы наши как?
- Одна немецкая марка,
да и та разодралась, хлебом склеена.
- А с государственными
налогами как? Поступают?
- Вчера давил на
картофельном поле одну старую
бабу.
Все выдавил, кроме денег.
-
Кризис, получается?
-
Кризис!
- Слушай, Оверко,
государство мы или не государство?
- Государство!
- Заем нужно
объявить.
- Какой заем?
- Внутренний. Державный!
- А кто же нам и что
одолжит?
- Одолжит. Только напугать нужно.
Темной ночью через подсолнечные поля и
огороды продрались суверены в село.
По крайней мере в трех хатах им
посчастливилось объявить внутренний государственный заем на строительство самостийной и ни от кого не
зависящей державной дырки.
Прицеливаясь из обреза
и ободранного немецкого автомата,
«сагитировали» в одной хате бабу Евдоху подписаться на облигации этого займа
на шестьдесят одну копейку, баба Горпина во
второй хате бросила рубль, а дед Яков в третьей хате дал рубль двадцать, пожелав самостийной державе: «Берите! Три черта вам в
печенку!»
Государственный фонд был
найден.
Основные траты, само
собой разумеется, на первачок и на соленые огурцы.
- Надевай, Оверко,
юбку да чеши
на базар, потому что в штанах не проскочишь!
- Да от той юбки одни
обрывки остались. Прошлый раз баба Вивдя узнала, ухватилась за юбку с криком. «Вот он, этот вурдалак из дырки! Держите,-
кричит,-добрые
люди!» Насилу вырвался.
- А ты осторожно. Ну,
иди. Да не задерживайся, потому что нужно государственный бюджет выполнять...
Так
мутит, так уж мутит...
Подсуверен Оверко
все-таки принес пол-литра: долго торговался, пока незаметно сунул в карман и исчез в толпе.
К вечеру у суверенов
не так уж гудело в голове и не так уж их мутило. Выполнив
главные статьи государственного самостийного
бюджета, суверены запели
державный гимн:
Ой, гакнем * из гаковниц И покажем пятки...
А наутро снова думали,
в какой хате и у какой бабы еще объявить внутренний государственный заем на восстановление
самостийной и ни от кого не зависящей державной дырки.
1946
* Гакнем - выстрелим.
Слава, морген, бай!
Шел себе по Подкарпатью советский крестьянин.
Шел он по дороге из
Нагуевичей в Дрогобыч, а может, шел наоборот - из Дрогобыча в Нагуевичи.
Идет себе и поет
себе.
По дороге - лесок, а в
лесу кусты, а из-за кустов что-то такое вышло, что и не поймешь сразу: две руки, две ноги, а чтобы на
человека похоже - так не очень.
Одежда какая-то на нем
непонятная: бутсы американские, штаны английские, мундир из дивизии СС, а на голове из шерсти шлык
торчит.
Вышло да и говорит
советскому крестьянину:
- Слава,
морген, бай!
Крестьянин
остановился.
- Что вы
сказали? -спрашивает.
- Слава, морген, бай, говорю.
Здороваюсь.
- А-а-а! Здоровы были!-ответил крестьянин.-По-какому же это вы здороваетесь?
- Как по-какому? По-украински.
- Что-то не слышал
я,- говорит крестьянин,- такого украинского приветствия. По-нашему так, я знаю,
здороваются:
«Здоровы были» или просто «Здравствуйте». А чтобы говорили у нас, здороваясь:
«Слава, морген,
бай»,- такого еще не слыхал.
А то, что из-за куста
вышло, посмотрело на крестьянина да и говорит:
- По-старому вы здороваетесь. Так
здоровались, когда мы еще не были самостийными и ни от
кого не зависимыми.
Вот тогда так здоровались. А когда Бандера с Мельником нас к фашистской Германии
присамостийнили, тогда
здоровались так: «Слава,
морген». А теперь уже,
когда Василь Шмуляк
присамостийнил нас к одной
из оккупационных зон
в Западной Германии,
теперь наше самостийное
приветствие такое стало: «Слава, морген, бай!» Вот! Чтоб ты
знал,- сказало
советскому крестьянину то, что из лесу вышло.
- Так теперь, выходит,
буду знать, какая-такая у вас самостийность-независимость,-
покачал головой
советский крестьянин.- Одного только я не понимаю...
- Чего ты не понимаешь?
- Как вы будете здороваться, когда Василь Шмуляк или Василь Дужемудрый присамостийнят
вас, например, к Сандвичевым островам?
- Найдем как. На то у
нас и мужи такие государственные: они знают, как здороваться, лишь бы только самостийность кто
дал. У нас теперь уже в Аугсбургецелый украинский самостийный центр.
- Вот как,- усмехнулся
советский крестьянин.
- А ты думал! Уже и план наметили развития нашей самостийной державы. Через пару десятков лет,
говорили в оккупационном штабе, дадут
державе пишущую
машинку. Тогда уже
наше очень самостийное
правительстве на
машинке печатать будет:
«Подайте, Христа ради!» И мы уже
лизать будем не только сапоги, но
и дальше нам лизать позволят.
И платить будут не пенсами, а шиллингами. Вот! Да
будет тебе известно.
- Ого, как вы там быстро движетесь. И до чего ж вы
дойдете?
- А мы дойдем, что и сюда возвратимся.
У советского крестьянина в руках дубинка была.
- Сюда возвратитесь? -переспросил крестьянин да дубинкой по
шлыку хрясь.
То, что из-за
кустов вышло, упало и дышать перестало.
- Вот так и всем тем будет, кто с такими мыслями не
расстанется,- промолвил
советский крестьянин да и пошел себе своей дорогой.
Идет себе и поет себе.
А напевая, думает о
том, как за пять лет расцветет и окрепнет
его Родина.
Он думает о двухстах
пятидесяти миллионах тонн угля, о десятках миллионов тонн чугуна и стали, о миллиардах
киловатт-часов электроэнергии.
В народных элеваторах
и зернохранилищах сто двадцать семь миллионов тонн зерна.
На его Родине тысячи
школ, театров, кинотеатров, музеев, библиотек, сельских клубов...
Фабрики и заводы
вырабатывают все, что для его счастливой жизни нужно.
А его покой берегут
могучие советские вооруженные силы. И он уверен в своем
завтра, так как он знает, что ему помогают Москва, Урал, Сибирь, Минск и Казахстан, Узбекистан,
Таджикистан и Кавказ, как помогли они ему своей грудью и своей самоотверженной
работой
в тылу во время немецко-фашистского нашествия.
Он идет и поет.
И каждому встречному
говорит приветливо:
- Здоров будь,
товарищ!
1947
Освободители из самостийной дырки
I
Гетман Павел Скоропадский. Ясновельможный, безусловно. Сел на гетманский «престол» в киевском цирке в 1918 году. «Престол», так как он очень шатался, поддерживали со всех сторон немецкие штыки немецкого кайзера Вильгельма II.
Пробыв гетманом что-то месяцев, вероятно, шесть, а то и меньше и верный
своей фамилии, скоро упал под ударами
рабочих, крестьян и Красной Армии.
Умел воровать
золото, на которое потом и жил в Германии,
выдавая гетманские универсалы курам, свиньям и немецким бюргерам, которые возили ему пиво.
Одним словом, строил гетманскую
Украину...
О нем пели такую песню:
Скоропадская Украина - От Киева до Берлина...
II
Петлюра. Это
тот «рыцарь», о котором пели:
Под вагоном территория, А
в вагоне Директория.
А потом - и очень скоро - не стало ни территории, ни Директории.
Где-то в Париже, на каком-то уединенном кладбище, запетлюрилась Директория вместе с двухметровой территорией.
III
А потом забандерилось в немецкой каске, выброшенной из гестапо...
Объединилась фашистская свастика с желто-голубым трезубцем.
В немецких мусорных ямах, в темных лесах и пущах «освобождались» самые «щирые» самостийники.
IV
И пошли они к
хозяину своему с докладом о своей освободительной
на Украине работе.
А от хозяина остались только кости да
картуз.
Хозяин «освободился»...
И осталась одна самостийная и ни от кого не зависящая державная дырка.
И каркает над дыркой черный ворон:
- Не тратьте, кум, силы, сидите уж на
дне.
*
* *
Освободилась Советская Украина от всех своих «освободителей»...
1948
Хлюст
А Бандеру разве не арестовали немцы? Разве не
сидит он в немецкой тюрьме?
(Вопль истого бандероеца.)
Стоит украинско-немецкая самостийная державная дырка.
Глухой ночью, на все стороны оглядываясь, приседая и подпрыгивая, как вспугнутый волк, приблизился к дырке человек.
-
Тю! Кто ж это на дырку кучу костры высыпал?!
-
Да какая там костра?! То моя голова, а не
костра.Это я! Украинский фюрер всего Правобережья!
Голову на прогулку выпустил! Духота в державе!
Территорию расширять
надо, а то воняет, хоть плачь!
Негде населению распросториться. Оно к весне идет;
горы растаяли, и моря
вышли из берегов - некуда ногой ступить!
-
А для меня место найдется?
-
Да уж как-нибудь! А ты откуда?
-
От
батька!
-
Ну, как оно там? Скоро ли уже Киев возьмем ?
-
Киев?!
Какой там Киев, когда и самого батьку взяли.
-
Как?
Кто взял?!
-
Немцы!
-
Кого? Бандеру?! Батька нашего?!
-
Да
его ж!
-
Куда?
-
В
тюрьму взяли!
-
Да
ну!
-
Вот тебе и ну! Письмо вот дал мне, чтобы
жене его как-нибудь передал!
- Вот тебе и на! Ну, залезай в дырку, поговорим!
Куча костры исчезла
в дырке, а за ней, кряхтя, полез туда державно-самостийный
дипломатический курьер от самого верховного
фюрера украинско-немецкой самостийной
и ни от кого не зависимой державы.
-
Хлопцы! - промолвила
костра.- Гость у нас! Возьми
кто лопату да подгребите горы к стенке, ведь некуда человеку и ноги протянуть. Да канал бы от моря прокопали, вот там, за южной границей, а то
видите, уже по всей
территории море пошло.
Да копай осторожней, чтоб солома в изголовье не
подтекла! Копай поглубже, может,
какой заграничный корабль
при
плывет...
-
Копали
уж...
-
Копай,
тебе говорят! То
дело не простое,
дело государственное, каналы копать!
-
Говорили, что министром буду, а только и делаешь, что горы подгребаешь да каналы копаешь!
-
Не болтай! Копай!
Побольше дырку выкопаем, так
и тебя министром на левый закут назначим! Ну, садись, курьер. Как же ж оно так? То говорили, что гетманом всей самостийной Украины будет, а то взяли
да в тюрьму? Что же это такое?
-
А мне откуда знать?!
-
А кто же знает?
-
Они
знают!
-
А нам разве не интересно знать? А о чем же
он там в письме жене пишет?
Не читал?
-
Не читал, ведь запечатано! Мякишем заклеено и державным пальцем
припечатано!
-
А может,
как-нибудь можно?
Прочитаем, мякишем заклеим и пальцем припечатаем! А?
-
Пальцы ж у вас не державные!
-
Как то есть не державные?
-
Да оно-то державные, так не верховные ж!
- Да Кто присматриваться будет?
Уговорила костра
державного дипломатического курьера, и
письмо они распечатали...
Самостийный украинский фюрер самостийной украинской державы пишет своей самостийной фюрерихе:
«Гутен таг, майне либер Химка Калистратовна!
Во-первых строках моего к вам письма,
хайль Гитлер!
Во-вторых строках моего к вам письма, хайль Гиммлер!
Во-третьих строках моего к вам письма, хайль Геринг!
Во-четвертых строках моего к вам
письма, хайль Кох!
Теперь,
после всех «хайлев», майн либер Химка Калистратовна,
сповещаю я вас, что я - слава тебе, майн гот!-сижу в тюрьме.
Позвали меня сам герр Гиммлер (хайль!) и дали сначала ручку
поцеловать. Я поцеловал да и говорю: «Позвольте еще и ниже
поясницы!» А они говорят: «Низзя, там же у меня,-
говорят,-после Франкфурта-на-Одере чиряк сел!» Они с Одера на самоходном доте ехали и ниже поясницы в амбразуре завязли да и перестудились. «Поцелуешь,- говорят,- после Франкфурта-на-Майне, а теперь,- говорят,- в тюрьму
садись,- говорят,- так надо сделать, что мы
вроде с тобой поссорились и что вроде ты против нас! Ферштейн?» - спрашивают. «Ферштейнаю,- говорю,- ласкавый пане!» И снова их в ручку! «А
ты,- говорят,- в тюрьме сидеть будешь-
Советская власть и весь народ думать
будут, что ты и все твои дер банды
против нас! А раз против нас, то, значит, за них! Ферштейн?» -спрашивают. «Ферштейнаю»,- говорю
и снова их в ручку. «А про тюрьму не беспокойтесь, будет неплохо. Кормить будут! Афидерзейн!» Поклонился я
им низенько, еще раз ручку поцеловал, и
они пошли... Так что, майне либер
Химка Калистратовна, все хорошо! Кушать
дают. Утром кофе, на обед вурст из пшенной каши, а вечером вурстхен из
свиного кизяка,- в них, говорят, больше всего витаминов «Г». Живу, одним
словом, неплохо (хайль Гиммлер!). Сидеть
буду, пока везде прознают, что меня арестовали, а потом
выпустят. Полатай подштанники да заплаты клади лучше из одеяла, скоро же на гетманский престол сяду, то
чтоб не натирало.
Обнимаю тебя, майн либер фюрериха, будущая фюреро-гетманиха, Химка Калистратовна!
Твой фюреро-гетман Степан Бандера».
Поглядела костра на дипломатического курьера, а курьер на костру. Костра и
скажи:
- Так вот оно как! Хитрый, подлюга!
- Как ты сказал? - курьер к нему.
- Хитрый,- говорю,- наш пан фюреро-гетман.
- То-то же.
-
Ну подгребай, подгребай, хлопцы горы! Да
канал прокапывайте! Спать надо ложиться. На настоящую державу закандзюбилось! Гетману
уже подштанники латают!
1950
Остап Вишня. Краткая биографическая справка
Остап Вишня (справжнє прізвище - Губенко Павло Михайлович) (1889-1956) - український письменник-сатирик і гуморист. Народився на х. Чечва (тепер с. Грунь Сумської обл.) у селянській сім'ї. Закінчив у 1907 р. Київську військово-фельдшерську школу. Навчався з 1917 р. в Київському університеті (не закінчив). У 20-х роках письменник жив і працював у селах Луці Лохвицького р-ну і Мануйлівці (влітку 1925 р. написав усмішку «Ярмарок»). У 40-х роках бував у Полтаві на вшануванні пам'яті І. П. Котляревського, відвідував музеї, виступав на літературних вечорах. Про це є записи у щоденнику "Думи мої, думи мої...". Друкувався з 1919 р. У 1928 р. вийшло перше 4-томне видання «Усмішок». У 1934 р. безпідставно засуджений на 10 років. У жовтні 1943 р. Вишня був звільнений з табору в Ухті (реабілітований 1955). У 1944 р. опублікував у газеті «Радянська Україна» гуморески «Зенітка», «Пряма наводка" та ін. У повоєнний період видав книжки «Весна-красна» (1949), «Вишневі усмішки» (1950), «Мудрість колгоспна» (1952), «А народ війни не хоче» (1953), «Мисливські усмішки» (1954), «Великі ростіть» (1955) та ін. На честь Остапа Вишні названо вулицю у Полтаві.
МОЯ АВТОБІОГРАФІЯ.
Остап
Вишня
У мене нема жодного сумніву в тому, що я народився, хоч і під час мого
появлення на світ білий і потім — років, мабуть, із десять підряд — мати
казали, що мене витягли з колодязя, коли напували корову Оришку.
Трапилася ця подія 1 листопада (ст. стилю) 1889 року, в містечку Групі
Зіньківського повіту на Полтавщині.
Власне, подія ця трапилася не в самім містечку, а в хуторі Чечві біля
Груні, в маєткові поміщиків фон Рот, де мій батько працював у панів.
Умови для мого розвитку були підходящі. З одного боку — колиска з
вервечками, з другого боку — материні груди. Трішки поссеш, трішки поспиш — і
ростеш собі помаленьку.
Так ото й пішло, значить: їси — ростеш, потім ростеш — їси.
Батьки мої були як узагалі батьки.
Батьків батько був у Лебедині шевцем. Материн батько був у Груні
хліборобом.
Глибшої генеалогії не довелося мені прослідити. Батько взагалі не дуже
любив про родичів розказувати, а коли, було, спитаєш у баби (батькової матері)
про діда чи там про прадіда, вона завжди казала:
— Отаке стерво було, як і ти оце! Покою від їх не було!
Про материну рідню так само знаю небагато. Тільки те й пам'ятаю, що
частенько, було, батько казав матері:
— Не вдалася ти, голубонько, у свою матір. Царство небесне покійниці: і
любила випити, і вміла випити.
А взагалі батьки були нічого собі люди. Підходящі.
За двадцять чотири роки спільного їхнього життя, як тоді казали, послав їм
господь усього тільки сімнадцятеро дітей, бо вміли вони молитись милосердному.
Почав, значить, я рости.
— Писатиме,— сказав якось батько, коли я, сидячи на підлозі, розводив рукою
калюжу.
Справдилося, як бачите, батькове пророкування.
Але нема де правди діти, — багацько ще часу проминуло, доки батькове
віщування в життя втілилося.
Письменник не так живе й не так росте, як проста собі людина.
Що проста людина? Живе собі, поживе собі, помре собі.
А письменник — ні. Про письменника подай, обов'язково подай: що впливало на
його світогляд, що його оточувало, що організовувало його ще тоді, коли він
лежав у матері на руках і плямкав губами, зовсім не думаючи про те, що колись
доведеться писати свою автобіографію.
А от тепер сиди й думай, що на тебе вплинуло, що ти на письменника вийшов,
яка тебе лиха година в літературу потягла, коли ти почав замислюватися над
тим, «куди дірка дівається, як бублик їдять».
Бо письменники так, спроста, не бувають.
І от, коли пригадаєш життя своє, то приходиш до висновку, що таки справді
письменника супроводять в його житті явища незвичайні, явища оригінальні, і
коли б тих явищ не було, не була б людина письменником, а була б порядним
інженером, лікарем чи просто собі толковим кооператором.
Підскочать оті явища — і записала людина.
Головну роль у формації майбутнього письменника відіграв взагалі
природа—картопля, коноплі, бур'яни.
Коли є в хлопчика чи в дівчинки нахил до замислювання, а навкруги росте
картопля, чи бур'ян, чи коноплі — амба! То вже так і знайте, що на письменника
воно піде.
І це цілком зрозуміло. Коли дитина замислиться й сяде на голому місці, хіба
їй дадуть як слід подумати?
Зразу ж мати пужне:
— А де ж ти ото сів, сукин ти сину? І натхнення з переляку розвіялось. Тут
і стає в пригоді картопля.
Так було й зо мною. За хатою недалеко — картопля, на підметі—
коноплі. Сядеш собі: вітер віє, сонце гріє, картоплиння навіває думки.
І все думаєш, думаєш, думаєш...
Аж поки мати не крикне:
— Піди подивися, Мелашко, чи не заснув там часом Павло? Та обережненько, не
налякай, щоб сорочки не закаляв. Хіба на них наперешся?!
З того то й пішло. З того й почав замислюватись.. Сидиш і колупаєш перед
собою ямку.
А мати, було, лається:
— Яка ото лиха година картоплю підриває? Ну, вже як і попаду!!
Пориви чергувались. То вглиб тебе потягне,— тоді ото ямки колупаєш, то
погирить тебе в височінь, на простір, вгору кудись. Тоді лізеш у клуні на
бантину горобці драти або на вербу по галенята.
Конституції я був нервової, вразливої змалку: як покаже, було, батько
череска або восьмерика — моментально під ліжко й тіпаюсь.
— Я тобі покажу бантини! Я тобі покажу галенята! Якби вбився зразу, то ще
нічого. А то ж покалічишся, сукин ти сину!
А я лежу, було, під ліжком, тремтю, носом сьорбаю й думаю печально:
«Господи! Чого тільки не доводиться переживати через ту літературу?!»
Із подій мого раннього дитинства, що вплинули (події) на моє літературне
майбутнє, твердо врізалася в пам'ять одна: упав я дуже з коня. Летів верхи на
полі, а собака з-за могили як вискочить, а кінь — убік! А я — лясь! Здорово
впав. Лежав, мабуть, з годину, доки очунявся... Тижнів зо три після того
хворів. І отоді я зрозумів, що я на щось потрібний, коли в такий слушний
момент не вбився. Неясна ворухнулася в мене тоді думка: мабуть, я для
літератури потрібний. Так і вийшло.
Отак між природою з одного боку та людьми — з другого й промайнули перші
кроки мого дитинства золотого,
Потім — оддали мене в школу.
Школа була не проста, а «Міністерства Народнього Просвещенія». Вчив мене
хороший учитель Іван Максимович, доброї душі дідуган, білий-білий, як білі
бувають у нас перед зеленими святами хати. Учив він сумлінно, бо сам він був
ходяча совість людська. Умер уже він, хай йому земля пухом. Любив я не тільки
його, а й його лінійку, що ходила іноді по руках наших школярських замурзаних.
Ходила, бо така тоді «система» була, і ходила вона завжди, коли було треба, і
ніколи люто.
Де тепер вона, та лінійка, що виробляла мені стиль літературний? Вона перша
пройшлася по руці моїй, оцій самій, що оце пише автобіографію. А чи писав би я
взагалі, коли б не було Івана Максимовича, а в Івана Максимовича та не було
лінійки, що примушувала в книжку зазирати?
У цей саме час почала формуватися й моя класова свідомість. Я вже знав, що
то є пани, а що то — не пани. Частенько-бо, було, батько посилає з чимось до
барині в горниці, а посилаючи, каже:
— Як увійдеш же, то поцілуй барині ручку.
«Велика,—думав я собі,—значить, бариня цабе, коли їй ручку цілувати треба».
Правда, неясна якась ще тоді була в мене класова свідомість. З одного боку
— цілував барині ручку, а з другого — клумби квіткові їй толочив.
Чистий тобі лейборист. Між соціалізмом і королем вертівся, як мокра миша.
Але вже й тоді добре затямив собі, іцо пани на світі є.
І як, було, бариня накричить за щось та ногами затупотить, то я залізу під
панську веранду та й шепочу:
— Пожди, експлуататоршо! Я тобі покажу, як триста літ із нас... і т. д. і
т. д.
Оддали мене в школу рано. Не було, мабуть, мені й шести літ. Скінчив школу.
Прийшов додому, а батько й каже:
— Мало ти ще вчився. Треба ще кудись оддавати. Повезу ще в Зіньків, повчись
іще там, побачимо, що з тебе вийде.
Повіз батько мене в Зіньків, хоч і тяжко йому було тоді, бо вже нас було
шестеро чи семеро, а заробляв він не дуже. Проте повіз і віддав мене у
Зіньківську міську двокласну школу.
Зіньківську школу закінчив я року 1903, з свідоцтвом, що маю право бути
поштово-телеграфним чиновником дуже якогось високого (чотирнадцятого, чи що)
розряду.
Та куди ж мені в ті чиновники, коли «мені тринадцятий минало».
Приїхав додому.
— Рано ти,— каже батько,— закінчив науку. Куди ж тебе, коли ти ще малий?
Доведеться ще вчить, а в мене без тебе вже дванадцятеро.
Та й повезла мене мати аж у Київ, у військово-фельдшерську школу, бо
батько, як колишній солдат, мав право в ту школу дітей оддавати на «казьонний
кошт».
Поїхали ми до Києва. В Києві я роззявив рота на вокзалі і так ішов з
вокзалу через увесь Київ аж до святої лаври, де ми з матір'ю зупинились.
Поприкладався до всіх мощей, до всіх чудотворних ікон, до всіх мироточивих
голів і іспити склав.
Та й залишився в Києві. Та й закінчив школу, та й зробився фельдшером.
А потім пішло нецікаве життя. Служив і все вчився, все вчився— хай воно
йому сказиться! Все за екстерна правив.
А потім до університету вступив.
Книга, що кайсильніше на мене враження справила в моїм житті,—це
«Катехізис» Філарета. До чого ж противна книжка! Ще якби так — прочитав та й
кинув, воно б і нічого, а то — напам'ять.
Книжки я любив змалку. Пам'ятаю, як попався мені Соломонів «Оракул». Цілими
днями сидів над ним та кульки з хліба пускав на оте коло з числами різними.
Пускаю, аж у голові макітриться, поки прийде мати, вхопить того «Оракула» та
по голові — трах! Тоді тільки й кину.
Взагалі любив я книжки з м'якими палітурками...
їх і рвати легше, і не так боляче вони б'ються, як мати, було, побачить.
Не любив «Руського паломника», що його років двадцять підряд читала мати.
Велика дуже книжка.
Як замахнеться, було, мати, так у мене душа аж у п'ятах.
А решта книг читалося нічого собі.
Писати в газетах я почав 1919 року, за підписом Павло Грунський. Почав з
фейлетону.
У 1921 році почав працювати в газеті «Вісті» перекладачем.
Перекладав я, перекладав, а потім думаю собі:
«Чого я перекладаю, коли ж можу фейлетони писати! А потім — письменником
можна бути. Он скільки письменників різних є, а я ще не письменник.
Кваліфікації,— думаю собі,— в мене особливої нема, бухгалтерії не знаю, що я,—
думаю собі,— робитиму».
Зробився я Остапом Вишнею, та й почав писати.
І пишу собі...
1927
См. также |
