[…] Возможны три основных типа Верховной власти в государстве. Они известны с древнейших времен и вполне ясно разобраны, например, Аристотелем. Это монархия, аристократия (власть лучших) и демократия (республика). Подчеркнем, что речь идет не о “ветвях власти”, не о способах управления, не о президентах, сенатах или плебисцитах, а о том, кто же в конце концов является крайним арбитром в принятии решений. Это и называется Верховная власть. Так, в демократическом государстве в любом конфликте последнее слово всегда остается за большинством народа, и без такого слова конфликт законного разрешения не может иметь. Если институты управления, например, президент, суд, парламент ведут себя “неправильно”, то по логике демократического государства народ вправе вмешиваться в ход дела. Вообще, “правильно” здесь – это то, чего хочет народ. Он может вмешиваться посредством плебисцитов, стачек, всенародного неповиновения и даже военных переворотов, если полагать, что армия – это органическая часть народа. Во всяком случае, именно правом народа на восстание объясняют и оправдывают в демократической логике европейские антимонархические революции Нового времени.

Аналогично и в монархии никакой конфликт внутри государства не получит окончательного законного разрешения без слова монарха, а в аристократическом государстве – без решения “лучших людей”. То есть тут другие критерии правильности.

Верховная власть не может быть частично такой, а частично другой; ее принцип однозначен, и лишь в смутные времена революций возможны эпизоды двоевластия или перескоков с одного принципа на другой. А вот способы управления при любом типе Верховной власти всегда содержат элементы и единовластия, например в армии, и аристократии, например, в царском совете или в сенате демократического государства, и демократии, хотя бы местной. К примеру, Великобритания по типу Верховной власти с XVII века является демократическим государством, хотя в способе управления в ней используются различные методы, включающие и наследственную монархию, играющую свою определенную функцию в британском политическом устройстве, но вовсе не претендующую на право определять направление государственной политики и разрешать общественные конфликты. Для этого существуют выборы и прочие механизмы демократического государства.

К сожалению, тип Верховной власти и способы управления часто между собой не различают, хотя ничего сложного в разделении этих понятий нет, а заблуждения в этой сфере стоят обществу порой очень дорого.

Итак, формы Верховной власти существуют только в чистом виде. При этом Верховная власть также и не эволюционирует из одной формы в другую. Это совершенно отдельные формы, имеющие различные смыслы, причем каждому из них соответствует особое религиозно-нравственное состояние народа.

На это мы обращаем особое внимание.

Весьма нетривиальная заслуга выяснить, каким образом и на основании чего народ полагает возможным для себя подчиниться именно такой, а не другой форме власти, принадлежит в значительной мере Льву Александровичу Тихомирову. До него же с античных времен по преимуществу разбирали лишь способы осуществления власти “сверху”, и тем самым исключали из рассмотрения фундаментальнейший вопрос о том, какие главные ценности ищутся народом в том или другом политическом выборе.

Л. А. Тихомиров пишет: “В той или иной форме Верховной власти выражается дух народа, его верования и идеалы, то, что он внутренне сознает как высший принцип, достойный подчинения ему всей национальной жизни. (…) Верховная власть, им создаваемая, ограничивается лишь содержанием своего собственного идеала. (…) Она неоспорима, пока совпадает с ним, и становится узурпацией, тиранией, олигархией или охлократией, когда сама выходит из подчинения ему” [1, с. 76].

Какова же связь формы Верховной власти и нравственного состояния народа? “В различных формах Верховной власти выражается то, какого рода силе нация по нравственному состоянию своему наиболее доверяет.

Демократия выражает доверие к силе количественной.

Аристократия выражает преимущественное доверие к авторитету, проверенному опытом; это есть доверие к разумности силы.

Монархия выражает доверие по преимуществу к силе нравственной.

Если в обществе не существует достаточно напряженного верования, охватывающего все стороны жизни в подчинении одному идеалу, то связующей силой общества является численная сила, количественная, которая создает возможность подчинения людей власти даже в тех случаях, когда у них нет внутренней готовности к этому (…).

Если всеобъемлющие идеалы не сознаются достаточно ярко всеми, но при этом все-таки в народе имеется вера в существование разумного закона общественных явлений, то появляется господство аристократии, людей “лучших”, способных по своей природе указать эту социальную разумность.

Если наконец в нации жив и силен некоторый всеобъемлющий идеал нравственности, всех во всем приводящий к готовности добровольного себе подчинения, то появляется Монархия, ибо при этом для Верховного господства нравственного идеала не требуется действия силы физической (демократической), не требуется искания и истолкования этого идеала (аристократия), а нужно только наилучшее постоянное выражение его, к чему способнее всего отдельная личность как существо нравственно разумное, и эта личность должна лишь быть поставлена в полную независимость от всяких внешних влияний, способных нарушить равновесие ее суждения с чисто идеальной точки зрения” [1, сс. 76-77].

Но всё же встает вопрос, каким образом всего лишь один человек может стать Верховной властью для огромного народа, чьи силы и другие способности многократно превосходят его собственные?

Л. А. Тихомиров отвечает: “Это может быть произведено только влиянием религиозного начала, тем фактом или презумпцией, что монарх является представителем какой-то высшей силы, против которой ничтожны миллионы человеческих существ (…). Без религиозного начала единоличная власть, хотя бы и самого гениального человека, может быть только диктатурой, властью безграничной, но не верховной, а управительной, получившей все права лишь в качестве представительства народной власти (…). Как правило, все монотеистические религии более способствуют возникновению монархической Верховной власти, религии политеистические, напротив, мало этому благоприятствуют, за исключением того случая, когда культ предков создает в какой-либо восходящей линии родства обожествление представителя династии” [1, сс. 85-86].

Здесь можно вспомнить и то, как в Новое время возникновение демократических режимов шло параллельно с ростом религиозного релятивизма и безверия.

Однако каждый из трех видов Верховной власти может существовать не только в правильной форме, когда ожидания народа и политическая действительность близки друг другу, но и в той или иной мере извращаться. Формы извращения уже названы: это тирания, олигархия (власть группы или слоя влиятельных богачей) и охлократия (власть толпы). В этих случаях служение общему долгосрочному благу, т. е. благу государства, подменяется служением сиюминутному благу конкретных правителей, которых можно назвать узурпаторами. Возникает некое напряжение между тем идеалом, которого желал бы народ, и той реальностью, которую создают узурпаторы, и им для сохранения своего положения приходится противодействовать этому напряжению.

Так вот, со стороны узурпаторов способ противодействия при разных типах власти различен. При извращенной форме монархии или аристократии, то есть при тирании или олигархии, которые всё равно по-прежнему можно отнести к более или менее традиционным видам общества с понятным разделением на правителей и народ, напряжение между ними компенсируется прямым насилием, цензурой, более или менее лицемерными восхвалениями правителей, а также, что немаловажно, и разъяснением того смысла, который всё же сохраняется в существовании государства.

Даже злой тиран или клика олигархов, управляя недовольным народом, видят перед собой некую реальность, пусть и в искаженном свете, и преследуют свои цели, пусть и плохие. Их действия осмысленны и понятны. Народ может принимать или не принимать эти смыслы, может бороться против них или мириться с ними, но он тоже поступает в соответствии с некоторыми собственными ценностями и смыслами. Действие же толпы подчиняется совсем другим закономерностям.

Демократия, как мы поняли, и сама по себе, даже в своей правильной форме, нужна такому народу, в котором нет высокого и единого нравственного идеала. Естественно поэтому желание, чтоб тебе не навязывали чужих нравов и в понятных рамках законов дали жить, как живется. “Живи, и дай жить другому”. Представление о том, что существуют какие-то абсолютные критерии истины, абсолютные общеобязательные нормы, которые не зависят от человеческих суждений (например, Десять заповедей), подрывает саму демократическую методику принятия основных решений через определение мнения большинства. Поэтому для поддержания демократического устройства общества с необходимостью приходится поддерживать разноголосицу по фундаментальным нравственным и мировоззренческим вопросам. Парадокс, но для демократов о плюрализме двух мнений быть не может. Без него демократия быстро закончится.

Ведь когда в обществе есть согласие по главным вопросам, то единовластие складывается само собой, как гораздо более простой и эффективный способ устройства общей жизни. Нетрудно понять и то, что легитимное наследование монархической власти с гораздо большей вероятностью приводит к власти честных людей, чем политическая борьба партийных ставленников, в которой совестливому человеку вообще едва ли находится место.

Кроме того, при демократии для ее сохранения весь центр тяжести интересов людей следует смещать к вопросам поверхностным, связанным с материальной выгодой, вроде размеров налогов или правил выборов в парламент, то есть к таким, по которым единодушие невозможно, а достижим лишь компромисс. Вообще демократии нужен такой вид массового человека, который активно бы защищал свои материальные интересы и права, но при этом не был бы способен к глубокому обобщающему понятийному мышлению; а самое главное, в обществе не должно установиться основанное на любви и смирении единое нравственное чувство, которое является предпосылкой перехода к Монархии.

Таким образом, защищая себя от перехода к другим формам Высшей власти, демократия воспитывает такого человека массы, который с неизбежностью и быстро извратит саму демократию.

В чем же суть искажения демократии?

На самом деле, конечно, в правильном демократическом обществе всё же есть своя нравственная норма, хотя и приземленная, есть свои требования гражданской дисциплины и солидарности внутри и между разными социальными группами. Даже демократическое общество так или иначе структурировано, и люди связаны между собой разными типами отношений. Извращение демократии с легкостью наступает тогда, когда общество теряет эту структурированность, когда рвутся межчеловеческие связи, и индивидуумы всё больше начинают соответствовать значению этого латинского слова: неделимый, или атом. Это, кстати, наступает тогда, когда происходит усреднение и объединение разных локальных демократий, сведение их “к единому знаменателю”, так сказать. Ведь объединяясь, демократии должны “не отрицать богов друг друга”. Процесс глобализации на основе демократии – это именно такой процесс, понижающий планку нравственности путем ее полной релятивизации. Общество рассыпается на людей, которые друг другу безразличны, их понятия хаотичны и несоизмеримы, и только сиюминутные товарно-денежные отношения играют роль в их общении. Люди – это тоже товар (рабочая сила), это владельцы собственности, это потребители благ и это переключатели денежных потоков, каждый в свою меру, – вот и всё, что доктрина либерализма по существу может сказать о человеке.

(Процесс христианской глобализации, чьим воплощением было Христианское Царство, имел совершенно другое содержание, и приводил в идеале к единству во Христе, а не к компромиссу интересов и страстей.)

Толпа – это собрание людей, между которыми нет традиционных связей. Трагедия демократии в том, что чем больше люди освобождаются от недемократических “пережитков”, от внерыночных отношений, и чем более становятся пригодными для чистого демократического процесса в западных либеральных понятиях, чем более атомизированным становится общество, тем более бесчеловечным и бессмысленным оно становится. Между людьми не остается устойчивых, не обусловленных сиюминутными интересами, отношений. Они устранены как мешающие человеческой свободе, понимаемой как исполнение своих желаний, какой бы природы эти желания ни были. Люди современной городской толпы – это уже не члены религиозной общины; даже если каждый из них и исповедует какую-то религию, то со времен Реформации, или, во всяком случае, со времен буржуазных революций, это признается лишь его личным делом, которое не может формировать общественные отношения. Церковь вследствие революций Нового и Новейшего времени, как известно, отделена от государства. Устранение монархий и сословных различий, разрушение крестьянских общин и ремесленных цехов превратило всех людей в изгоев, которые даже не осознают этого. Человек постоянно открыт любым смысловым воздействиям на него, и ничем ни в чем твердом не укоренен. У него нет якоря, и его несет туда, куда подул даже небольшой ветер. У него даже нет маяка, чтобы заметить, что он стал куда-то смещаться. Самые минимальные воздействия, если они одновременно достигают всех членов толпы, могут вызвать лавинообразный эффект. Все, например, покупают один и тот же товар или голосуют против дискредитированного кандидата. Важно только, чтобы сама “подсказка” не сыграла роль маяка, чтобы она воспринялась без четкого осмысления, как нечто само собой разумеющееся. Приемы такой подачи сообщений давно и тщательно разработаны.

Способы управления толпой совсем не те, что нужны для управления отдельным человеком. Отдельного человека, вне толпы, можно убеждать логически, его можно обмануть, запугать, купить. Но подкупленный, он будет сравнивать полученную плату с утерянной выгодой; запуганный, он будет стыдиться, и подумывать о мести; обманутый, он узнает когда-нибудь подлинные факты.

В толпе же сознание резко сужается и теряет самостоятельность. Следует понимать, что толпа – это не просто многолюдность. Армейская часть на плацу или богослужение в соборе не являются примерами толпы. Наоборот, сидящие по своим квартирам телезрители в массе своей воспринимают сообщения именно как человек толпы, легко внушаемый и оперирующий упрощенными схемами, – естественно, если телепередача выстроена так, что обращается к страстям в человеке, а не к совести и к разуму.

Суть управления толпой сводится к тому, чтобы подсказать ей такое поведение, которое она вообще не будет осознавать как совершаемое действие, или будет считать его своим собственным, никем не навязанным, выбором. Такое обращение с человеческой массой получило название манипуляция сознанием. Сущность охлократического режима заключается в том, что хотя Верховная власть при нем принадлежит большинству, то есть как бы растворена равномерно в толще общества, но влияние на это общество способны оказывать те, кто имеют доступ к средствам массовой коммуникации, а это, в общем-то, небольшая группа людей, прежде всего очень богатых. Они обретают некую власть над обществом, но характер власти этих людей настолько отличен от власти традиционных олигархов, что назвать такой режим олигархией едва ли возможно. Ведь обычные олигархи, какие-нибудь там князья Потоцкие, занимают свое место на вершине государства на более или менее законных основаниях, и уж во всяком случае, они известны обществу. Подчиненных им людей они просто заставляют работать на них, но не переделывают их душу. Им это совершенно безразлично, их инструменты власти эффективны без того, чтобы вторгаться внутрь ваших тайников души. Власть же этих новых властителей эффективна именно в силу того, что их воздействие не осознается обществом всерьез. Чем они незаметней, тем они эффективней. Чем общество более дисперсировано и открыто, тем легче вторгаться в подсознание человека и подсказывать ему поступки и ценностный выбор, то есть манипулировать сознанием.

Тот, кто получит доступ к воздействию на толпу, тот, в общем-то, и сможет воспользоваться и той властью, которая по прежнему, в силу демократических правил игры, принадлежит всей совокупности граждан, но реализуется посредством выборов и других процедур, вручающих ее “народным представителям”. Тайным воздействием на сознание как раз и можно вторгнуться в работу этих процедур, причем, в конце концов, такое вторжение станет просто нормой общества.

На тему манипуляции сознанием Сергеем Георгиевичем Кара-Мурзой написана содержательная книга, которая так и называется: “Манипуляция сознанием”. Приведем из нее несколько выдержек.

“Манипуляция сознанием как средство власти возникает только в гражданском обществе, с установлением порядка, основанного на представительной демократии. Это – “демократия западного типа”, которая сегодня, благодаря промыванию мозгов, воспринимается просто как демократия – антипод множеству видов тоталитаризма” [2, с. 20].

Не следует думать, что такое понимание – это доморощенные инсинуации “врагов демократии”. Именно на Западе, где она широко применяется, манипуляция сознанием детально описана. Вопрос лишь в том, что те, кто ею пользуются, не афишируют этого и считают ее относительным благом, а не злом.

Изданный в 1969 г. в Нью-Йорке “Современный словарь социологии” определяет манипуляцию как “вид применения власти, при котором обладающий ею влияет на поведение других, не раскрывая характера поведения, которое он от них ожидает” [цит. по 2, с. 11].

Человек либерального образа мыслей обычно убежден, что переход от принуждения насилием к манипуляции сознанием – это огромный прогресс в развитии человечества. Нередко его сравнивают с заменой кнута пряником. Но пряник – это вполне полезная еда; воздействие же манипуляции больше похоже на действие гипноза или наркотика, на отупляющий соблазн. Так что кнут лучше сравнить не с пряником, а с героином.

Каковы же признаки манипуляции? Во-первых, это духовное и психологическое воздействие, а не насилие или угроза насилия.

Во-вторых, как пишет социолог из ФРГ Герберт Франке в книге “Манипулируемый человек” (1964), это такое психическое воздействие, “которое производится тайно, а следовательно, в ущерб тем лицам, на которых оно направлено. Простейшим примером тому может служить реклама” [цит. по 2, с. 12]. Профессор Калифорнийского университета Г. Шиллер, специалист по американским СМИ, замечает: “Успех манипуляции неизбежен, когда манипулируемый верит, что всё происходящее естественно и неизбежно” [цит. по 2, с. 12]. Когда факт намерений манипуляции всё же вскрывается, то результат воздействия может оказаться обратным желаемому. Поэтому особенно тщательно должна быть скрыта более общая, дальняя цель манипуляции.

Важно заметить, что “ни религия, ни официальная идеология идеократического общества (например, советского, – М. Ч.) не только не соответствуют этому признаку – они действуют принципиально иначе. Их обращение к людям не просто не скрывается, оно громогласно. Ориентиры и нормы поведения, к которым побуждали эти воздействия, декларировались совершенно открыто, и они были жестко и явно связаны с декларированными ценностями общества (…).

Смысл же манипуляции иной: мы не будем тебя заставлять, мы влезем к тебе в душу, в подсознание, и сделаем так, что ты захочешь. В этом – главная разница и принципиальная несовместимость двух миров: религии или идеократии (в так называемом традиционном обществе) и манипуляции сознанием (в так называемом демократическом обществе)” [2, с. 26].

В-третьих, манипуляция требует мастерства и знаний. Это сложная технология, в которой успех достижим только при тщательном соблюдении последовательности всех необходимых приемов и при постоянном контроле достигнутых промежуточных результатов.

Отсюда четвертый признак манипуляции: к людям, чьим сознанием манипулируют, относятся не как к свободным личностям, а как к бездушным объектам, своего рода вещам, вроде компьютера. В результате воздействия в них должен появиться импульс “правильно” проголосовать или купить соответствующий товар, и после этого они должны и дальше оставаться открытыми для манипулятивного воздействия.

Поэтому понятен и пятый признак: манипуляция – это взаимодействие. Жертва манипуляции – это ее соучастник. В нем самом происходит выбор уровня бытия: быть личностью, способной думать и жертвовать некоторыми выгодами и удовольствиями, или скатиться до состояния автомата. Все мы не раз сталкивались с людьми, которые не желают слушать разумные доводы. Возможно, мы даже способны бывали и в самих себе заметить в определенные моменты невосприимчивость к простым и правильным смыслам. Человек словно желает быть одураченным. Это – признак успеха программы манипуляции. Манипуляция – это не насилие, а соблазн, на который дано согласие.

Те, кто знаком с христианской аскетикой, прекрасно поймут, что манипуляция – это тот же прием, которым обращаются с человеком бесы. Принципиальной особенностью Нового времени стало то, что теперь и люди овладели этим ремеслом.

Чем же в результате стал Запад?

Уже упомянутый Г. Шиллер дает такое определение ведущей стране Запада: “Соединенные Штаты совершенно точно можно характеризовать как разделенное общество, где манипуляция служит одним из главных инструментов управления, находящегося в руках небольшой правящей группы корпоративных и правительственных боссов… С колониальных времен власть имущие эффективно манипулировали белым большинством и подавляли цветные меньшинства (…). Там, где манипуляция является основным средством социального контроля, (…) разработка и усовершенствование методов манипулирования ценятся гораздо больше, чем другие виды интеллектуальной деятельности” [цит. по 2, с. 22].

Фактически, как только манипуляция сознанием превратилась в технологию господства, само понятие демократии стало чисто условным и употребляется лишь как идеологический штамп.

“На Западе Ницше начал (…) тяжелый проясняющий разговор – ликвидацию того, что немецкий теолог и философ Романо Гвардини назвал “нечестностью Нового времени”. Надо и нам (…) определить: если уж любая власть – зло, то какое зло меньше именно для нас, русских.

Посмотрим, повышается или понижается статус человека при переходе от прямого принуждения к манипуляции его сознанием. Даже в “войне всех против всех”, ведущейся по правилам гражданского общества (конкуренции), объекты воздействия делятся на три категории: друг, партнер, соперник. Специалисты сходятся на том, что человек, ставший объектом манипуляции, вообще выпадает из этой классификации. Он – не друг, не партнер и не соперник. Он становится вещью.

(…) А. Тойнби писал: “Нам достаточно хорошо известно, и мы всегда помним так называемое “патетическое заблуждение”, одухотворяющее и наделяющее жизнью неживые объекты. Однако теперь мы скорее становимся жертвами противоположного – “апатетического заблуждения”, согласно которому с живыми существами поступают так, словно они – неодушевленные предметы”.

Поскольку это принимает массовый характер, результатом становится неуклонное и не осознаваемое снижение статуса человека. Разумеется, сначала это действует на человека, не входящего в элиту (она – манипулирует плебеями). Но затем этот порядок машинизирует, овеществляет человека вообще” [2, с. 31].

Элита призвана управлять обществом, в том числе посредством манипуляции сознанием. Соответственно, масса и элита должны значительно отличаться своими человеческими качествами. Это достигается посредством разделения системы образования на элитную школу, дающую целостное понимание мира, и на массовую, которая формирует хаотическое сознание, в котором разные островки знаний никак не сведены в целостное мировоззрение, а представляют собой беспорядочную мозаику. Соответственно и поведение такого человека непоследовательно и легко переводится на нужные рельсы набором нужных подсказок.

“Чем отличается выросшая из богословия “университетская” школа от школы “мозаичной культуры”? Тем, что она на каждом своем уровне стремится дать целостный свод принципов бытия, здесь видна связь университета с античной школой, которая особенно сильно выразилась в типе классической гимназии. (…) Нам много приходилось слышать попреков в адрес советской школы, которая была построена по типу гимназии – за то, что она дает “бесполезное в реальной жизни знание”. Эти попреки – часть общемировой кампании, направленной на сокращение числа детей, воспитываемых в лоне “университетской культуры”.

(…) Новое, буржуазное общество нуждалось в школе для “фабрикации субъектов”, которые должны были заполнить, как обезличенная рабочая сила, фабрики и конторы. (…) Школа, “фабрикующая субъектов”, не давала человеку целостной системы знания, которая учит человека свободно и независимо мыслить. Из школы должен был выйти “добропорядочный гражданин, работник и потребитель”. Для выполнения этих функций и подбирался запас знаний, который заранее раскладывал людей “по полочкам”. Таким образом, эта школа оторвалась от университета, суть которого именно в целостности системы знания. Возникла “мозаичная культура” (в противовес “университетской”). Возник и ее носитель – “человек массы”, наполненный сведениями, нужными для выполнения контролируемых операций. Человек самодовольный, считающий себя образованным, но образованным именно чтобы быть винтиком – “специалист”.

Но (…) буржуазная школа – система сложная. Здесь для подготовки элиты, которая должна управлять массой разделенных индивидов, была создана небольшая по масштабу школа, основанная на совершенно иных принципах. В ней давалось фундаментальное и целостное, “университетское” образование, воспитывались сильные, уважающие себя личности, спаянные корпоративным духом” [2, сс. 134-135].

Вспомним элитные частные британские школы с их ориентацией на воспитание закаленного человека. Владеть собой, уметь мыслить, уметь общаться – вот главное, чему в них учат. Выпускник такой школы – это не человек толпы. Характерно, что представитель высшего класса полагает унизительным для себя “быть специалистом”, или “профессионалом”. Если он даже и вникает глубоко в какой-то вопрос, то всё равно удерживается от узкой зашоренности. Статус “любителя” здесь ценится выше потому, что он позволяет человеку оставаться свободным в своей позиции.

То же принципиальное разделение на элиту и массовую школу характерно и для других стран Запада.

Во Франции, например, “с точки зрения методики преподавания, в школе “второго коридора” (для массы) господствует “педагогика лени и вседозволенности”, а в школе для элиты – педагогика напряженных умственных и духовных усилий. (…) Используемый здесь (в массовой школе, – М. Ч.) “активный метод” обучения поощряет беспорядок, крик, бесконтрольное выражение учениками эмоций и “интереса” – прививает подросткам такой стереотип поведения, который делает совершенно невозможной их адаптацию (если бы кто-то из них попытался) к системе полной средней школы, уже приучившей их сверстников к жесткой дисциплине и концентрации внимания. (…)

“Полусредняя практическая” школа активно формирует подростка как личность, в принципе несовместимую со школой для элиты. Переход в этот коридор означает (…) этап саморазрушения сложившейся личности – разрушения и воспринятой системы знания, и метода познания, и стереотипа поведения” [2, с. 138].

Разнузданность и развращенность людей – это особое состояние, при котором сняты барьеры, ограждающие сознание личности. Человек перестает различать, что первично, а что второстепенно в его желаниях и потребностях; более того, он не отличает свои собственные желания и нужды от вторгающихся в него извне соблазнов. Он также не умеет логически связать между собой события окружающей его жизни, и оценивает их по случайным мотивам.

Но разнузданность называют более привлекательными словами “раскрепощенность” и “свобода”, чтобы закрепить их в качестве нормы для людей массы. Она необходима для манипулирования их сознанием. Деморализация масс, их развращение и дезориентация – это необходимое условие для сохранения охлократического режима.

 _______________________

Л. А. Тихомиров. Монархическая государственность. ГУП “Облиздат”, ТОО “Алир”, Москва, 1998.