13 октября исполняется 50 лет Ивану Ильичу Глазунову — признанному мастеру исторической живописи, собирателю русской старины, заслуженному художнику России, ректору Российской Академии живописи, ваяния и зодчества И. С. Глазунова
Иван Глазунов продолжает дело своего знаменитого отца Ильи Глазунова, занимается сохранением традиционной школы, воспитывает новых русских живописцев, полагая, что наше искусство и Европе сегодня необходимо, ведь под давлением Модерна там уже разучились рисовать. Художник расписывает храмы, как это делали древнерусские живописцы — артелью, — увлечённо пишет женские портреты в подлинных народных костюмах, привезённых им с Русского Севера, и называет этот жанр своей любимой темой в искусстве.
Уже год, как ушел из жизни великий талант, один из самых известных художников современности, истинный патриот…
Накануне юбилея Царьград поговорил с художником о том, какие идеи заложены в русском женском костюме, для чего необходимо сохранить всё, что умели наши предки, и как европейцы относятся к «не современному» русскому искусству.
Царьград: Прежде всего хочется узнать, какие новости в вашей жизни сейчас происходят. В каких экспедициях побывали, какие храмы расписали?
Иван Глазунов: 1 октября меня поздравили с тем, что я первый год официально начинаю ректором Академии. Потому что меня назначили в прошлом году, но не с началом учебного года. Поэтому я, так сказать, в новом качестве для первокурсников, для вновь набранных. И Академия, конечно, в этом и в прошлом годах занимала у меня первое место по количеству потраченного времени и сил. Поскольку Академия — это очень сложный механизм, инструмент, который очень просто распылить, потерять. Чтобы его потом восполнить, нужны годы. Преемственность и непрерывный процесс — это важно.
Но, конечно, нельзя даже и представить себе, что ты будешь заниматься таким администрированием и полностью отойдёшь от творчества личного, какой-то самореализации в этом. Это нельзя себе позволить. Поэтому я занимался, конечно, и живописью, и храмом Троицы на Воробьёвых горах. Половину храма сделали. Это тоже не даёт расслабиться и поддерживает творческий тонус.
У меня довольно много разных замыслов, которые подпитывают поездки, какие-то новые впечатления. Допустим, от кафедрального собора Мцхеты в Грузии мне хочется выразить как-то впечатления, от этого удивительного храмового пространства. Будем работать над этим. Народные костюмы и образ женщин в этих костюмах — эту тему я тоже по-прежнему продолжаю. Тем более что появляются новые предметы какие-то, костюмы.
Ц.: Интересно, какие идеи заложены в русском костюме. Я помню из истории, что, допустим, Блок со своей молодой женой в Тараканово надевали русские костюмы, гуляли. Что в них такого?
Ровно год назад, 9 июля 2017 года, отошел ко Господу великий русский художник, патриот и монархист Илья…
И.Г.: Во-первых, русский костюм уже в XIX веке был уделом простонародья. К сожалению, он вышел из употребления других слоёв русского общества. Это связано с указами Петра Первого, с разными причинами. Потом был всплеск патриотизма, после войны 1812 года. Да и во время войны даже в дворянских салонах в Москве, в Петербурге вдруг стали приходить женщины, одетые в национальные костюмы. И это стало вспоминаться. Потому что до этого 100 лет, в общем-то, мода была совершенно европейской. Потом, при Николае Первом, это снова стало популярно. Но это был уже некий а-ля рус, стиль немножко переработанного русского национального костюма.
А вообще-то, традиционный русский костюм до XVIII века был свойственен всем сословиям русских людей. И все, кто был на территории Российской империи, Московского царства, ходили в национальных костюмах. И даже в повседневном костюме царя — те же традиции, которые были в крестьянском костюме. В быту ходили все приблизительно одинаково. Это был стиль, который продиктован самой жизнью России. Потом это всё разделилось. Потому что купечество, которое порвало со старообрядчеством, одевалось уже по-европейски.
Каким-то чудом русский национальный костюм дожил до начала XX века и во времена Блока, Бунина, Кустодиева вдохновлял и поэтов, и художников, и писателей своим первозданным видом. Потому что идея в нём действительно есть. Наверное, она соответствует древности — не просто славянского народа, а древности мировой цивилизации. И каких-то первых зачатков цивилизации. Он практичен с точки зрения оседлого населения. Оседлому народу в русском костюме удобнее, потому что он приспособлен для жизни на своей земле.
В нём есть масса обрядовых функций, которые, конечно, в христианскую эпоху уже были подзабыты. Были наручи, похожие на те, что сейчас надевает священник. Они должны были защитить рукав. Разные подвески к головным уборам у женщин закрывали и уши, и затылок, и какие-то места, куда может разная нечисть проникнуть. Это были верования древних славян, но они вполне ужились в христианскую эпоху. Потому что вид это имело довольно благочестивый и очень красивый. Традиции продолжались и напитывались новыми смыслами. Церковь никогда не боролась с народным костюмом, эта борьба появилась уже в поздние, «просвещённые» времена. А в советское время от народного костюма остались рожки да ножки, его пропагандировали лишь на уровне того, что разрешено в колхозной самодеятельности.
Обращение к теме священного для двигателей коммерческого «современного искусства» – лишь очередной…
Ц.: Попса такая народная, да?
И.Г.: Да. Так же и с песней поступили, со всеми народными обрядовыми песнями. То есть то, что было «три притопа на балалайке», так сказать, было оставлено, а что-то глубокое, подспудное, духовное — запрещено, естественно. И духовные стихи, и какие-то протяжные песни забылись совершенно. Потому что частушки озорные в советское время не противоречили пролетарской культуре, то есть крестьянин — это пролетарий села. А духовные вещи какие-то подзабылись. Были вычеркнуты как бы. Но, слава Богу, рвением и усердием разных людей, кто это пытался сохранить, кто вообще интересовался фольклором и обрядовыми традициями, всё это сохранилось. И сейчас мы помним об этом и знаем.
Когда ты одеваешь современную женщину в народный костюм, она совершенно по-другому себя чувствует и несёт. Был северный народный костюм, там меньше домотканных вещей и больше шелков, парчи, покупных тканей, которые остались по памяти от средневековой, даже византийской, может быть, одежды. А южная Россия — это домотканная одежда, вышивки, которые кодируют разные сельскохозяйственные и земледельческие смыслы: там и дожди, и солнце, круглогодичные вращения солнца. Русский костюм богат именно этим.
Но какая-то в нём есть неразгаданность, невероятность. Например, на женщине он выражает именно какую-то сущность женского бытия. В нём есть народная целомудренная эротичность. Но эротичность — в смысле выражения женской сущности. В этих формах есть благородство. То есть женщина — это женщина, мужчина — это мужчина. В древности женщину одевали так, что она очень достойно и красиво себя несла. Её костюм одновременно и подчёркивал, и скрывал формы.
За что любят русскую культуру? За сказки, песни, дух древности, который в ней есть. Всё это есть в русском костюме.
Ц.: А в современном глобальном мире уже скоро сложно будет понять, в какой ты стране находишься: отели одинаковые, еда одинаковая, одежда — тем более, даже уже мужчина и женщина мало отличаются… Когда-нибудь это надоест уже художникам, дизайнерам, архитекторам?
Племянник знаменитого русского композитора Георгия Свиридова, музыковед, доцент СПбГУ Александр Белоненко…
И.Г.: Я не знаю. Я читал статью Ивана Билибина, художника, 1903 года. У него очень грустно начинается статья — словами, что с народным творчеством покончено. Уже всё прошло. Он призывает художников коллекционировать и собирать последние народные произведения. Потому что народ потом проснётся, скинет с себя всю городскую навязанную эстетику и скажет: верните нам наши орнаменты! И художник тогда вернёт. То есть художник должен быть хранителем традиции.
Я не вижу пока сильного потенциала в этих словах. Потому что не все просят назад вернуть у художника. Но тем не менее многие русские люди на выставках смотрят вещи, картины на эту тему, сами предметы, и в них просыпается что-то. Я не знаю, существует генетическая память или нет. Не мне судить об этом. Но в людях что-то пробуждает тягу к корням. И русский костюм этим очень притягателен. Даже если человек не помнит этот костюм, никто уже в косоворотках не ходит, когда человек надевает его, он по-другому себя чувствует. И чувствует, что это его. Причём это касается не только русских людей. Я знаю многих европейцев, которые приходят в восторг от соприкосновения с русским фольклором.
Ц.: Кстати, а как реагируют на выставки ваших работ венецианцы, прочая западная публика?
И.Г.: Была недавно выставка в Париже, в Русском культурном центре. Моя жена тогда сделала кино на тему русского Севера как настроенческое дополнение к живописи. А картины были на тему деревни, закатов, белых ночей. Это был целый зал, где были точечно подсвечены картины и был экран. И посередине зала на коленях стоял француз. Его спросили смотрители, почему он так стоит. Он говорит: я понял теперь, где рай. То есть сущность-то народная прекрасна что во Франции, что в Италии.
Всё народное имеет, на самом деле, очень много общего. Может действительно объединить людей чувством вековечных потерянных смыслов. И это все чувствуют без всяких объяснений, аннотаций и этнографических привязок. Чувствуют, что это свидетельство какого-то старого, праведного и животворного мира, где люди жили с другим отношением к жизни, лучше чувствовали окружающий мир, природу, небо. Лучше чувствовали отношения, не двусмысленные и не лгущие самим себе и окружающим. Меньше было потребительства, а было так: что ты вырастил, то и съел, пришёл враг — ты должен защититься, родился ребёнок — ты должен его беречь. Простые старые смыслы в русской культуре заложены так, что вещи говорят сами за себя. Поэтому люди чувствуют это. И много кто это любит, ценит и болеет за сохранение всего этого.
Источник: https://tsargrad.tv
