[an error occurred while processing this directive] [an error occurred while processing this directive]
На главную страницу

СЛОВО ЦЕРКВИ

СвященноначалиеМонастыри и епархииМирянеНаследники Царства

РАССЫЛКА
Русское Воскресение

Обновления сайта "Стояние за Истину" 
и других страниц 
и разделов сервера "Русское Воскресение", выходит еженедельно


БАННЕРЫ
православных сайтов

СЧЕТЧИКИ

Rambler's Top100
TopList
liveinternet.ru: показано число просмотров и посетителей за 24 часа
ЧИСТЫЙ ИНТЕРНЕТ - logoSlovo.RU

Поиск

Искомое.ru

Украинские БАННЕРЫ

Поиск




uaportal.com

Украина Православная. Официальный сайт Украинской Православной Церкви.

Редкие украинские исторические документы.

Каталог Православное Христианство.Ру

Reklama:

Священноисповедник Роман Медведь

Версия для печати

полный текст главы в архиве Zip - 40 кб.

фото главы в архиве Zip - 155 кб.

Начало

В 1932 году дочь получила разрешение увидеть отца, так как Анна Николаевна такого разрешения не могла получить. Еще в 1929 году, за два года до последнего ареста, о. Роман благословил матушку развестись с ним и взять девичью фамилию - Невзорова, чтобы она смогла устроиться на работу в случае его ареста и не попала под статью «член семьи врага народа». Анна Николаевна устроилась медсестрой в Боткинскую больницу. Это их спасло и дало возможность дочери поступить в мединститут. И вот, получив разрешение, 15-летняя Ирина, сопровождаемая матушкой, отправилась к отцу-исповеднику. Отец Роман отбывал срок в системе Беломорканала, работая сторожем, потом счетоводом. В ноябре 1932 года они достигли Попова острова, где в то время находился о. Роман. Условия жизни были жуткими, спали на голых нарах без матрасов. Священник под арестантскую одежду для тепла подкладывал две подушки - спереди и сзади. Анна Николаевна и Ирина пробыли там три дня, больше оставаться не разрешили. Возвращаясь, видели ужасы, потрясшие их воображение; до сих пор перед глазами Ирины Романовны осталась незабываемая картина: часовые везут по льду большие сани, на которых штабелем сложены замороженные трупы заключенных.

Через некоторое время о. Романа перевели еще севернее - на станцию Кузема. К тому же времени относится удивительный случай, рассказанный К.А.Калошиной в декабре 1995 года. Весной 1932 года, когда ей было 25 лет, она смертельно заболела - озноб, температура 40 градусов. Врачи поставили диагноз - воспаление подъязычной железы. В течение пяти суток Ксения Александровна не ела и не пила, шея стала шире головы. Язык невероятно увеличился и посинел. Врач, как родная мать, заботливо ухаживала за больной, капала на язык воду, стараясь хоть как-то облегчить страдания. Калошина, чувствуя, что умирает, послала записку матери, чтобы та пришла проститься. Но ее не пускали, боялись, что заболевание у дочери инфекционное. Заведующий больницей сказал: «Если Николай Александрович Семашко подпишет разрешение, я пущу». В тот же день Мария Яковлевна нашла Семашко, рассказала об умирающей дочери и невозможности даже попрощаться с ней. Н.А.Семашко тут же достал блокнот и написал записку, чтобы Калошину немедленно пропустили. В течение всего этого времени М.Я. Калошина молитвенно обращалась к своему духовному отцу за помощью.

Придя к дочери, она застала ее выздоравливающей. Температура упала, и силы стали возвращаться. Оказывается, этой ночью ей было видение: о. Роман, идущий по воздуху в пурпурном облачении с чашей, приблизившись, благословил болящую Ксению и причастил Святых Даров.

В первом после свидания письме протоиерей Роман писал:

«16 декабря 1932 года

Дорогая Ирочка и все мои родные!

В здоровье после вашего отъезда я заметил вначале значительное улучшение, но вскоре и головокружения, и боли сердца, и общая немощь вновь напомнили мне, что моя телесная машина износилась, и этого никогда не надо забывать; при малейшем ухудшении условий, при случайных даже недосыпаниях - все приходит в полную расшатанность. Теперь вновь - все стало на место. Но, по сравнению себя с другими, нахожу, что я сравнительно еще и бодр, и силен. Вокруг меня немало гораздо более слабых, немощных и калек, притом забытых, одиноких и обижаемых своими же сотоварищами по беде - молодыми. Конечно, оттого, что другим плохо, нам не становится лучше, но при подступах уныния всегда можно укорить себя, сравнивая свое положение с положением их, причем среди них, хотя и редко, попадаются люди крепкого духа, неунывающие <...>. Школа моя, слава Богу - прохожу ее по-прежнему; если на свободе у меня не хватало детального послушания и самоотречения в мелочах, то теперь этих условий с избытком, обо всем, до всякой пустяковины включительно, приходится спрашиваться, иначе неладно получается. Это нисколько не трудно, а поношений и укорений очень и очень достаточно. Все это приучает и к терпению, и к смирению, и к послушанию, а от них на душе становится все тише и тише. Более и более замечаю, как всякие волнения и спешка разоряют и душу, и телесные силы, а при моем здоровье они положительно губительны, и борьба с ними - моя боевая задача в настоящее время, как это было и ранее <...>. Блажен тот, кто закалил себя с юности к суровой жизни, к малому сну, к голоду, холоду и всяким лишениям. При перемене внешних условий к худшему он сохранит покой; недурно поступает и тот, кто изучил на память [молитвы]; при отсутствии книг он прибегнет к памяти и прочтет, что ему надо <...>. Кончаю письмо, скоро Рождество Христово, накануне память преподобномученицы Евгении. Поздравь от меня Женю с предстоящим днем Ангела. Кругом мрачно, но на душе у меня светло. Кругом шумно, а в сердце у меня тихо, ибо, где бы ни был я, в каких бы обстоятельствах ни находился, со мной мой Единственный Сладчайший Христос. Кланяйся от меня маме, еще привет всем, всем, кто не забыл меня. Целую тебя, прошу всех помнить меня, как и я стараюсь помнить каждого.

Твой отец Роман Иванович Медведь

Дорогая Иринка!

В связи с моим инвалидством в недалеком будущем возможна перемена в моей судьбе и даже довольно скорая. Кажется, на этот раз я не ошибусь, хотя в прошлом ошибался неоднократно. По старости и немощам, конечно, боюсь переездов и перемены мест и особенно этапов. Но уповаю на Милостивое Провидение и постоянно призываю себя к мужеству, подобающему верующему человеку <...>. Закончил я свое последнее письмо замечанием, что мало людей, ищущих истины, мало могущих ее принять и еще менее по истине и живущих. К сожалению, это приходится относить и ко многим священникам, которых здесь достаточно и с которыми у меня не создалось близости. Уж, видно, такова судьба, что почти всю жизнь в моих исканиях и стремлениях я менее всего находил сочувствия среди сопастырей. Казалось бы, общие узы должны были раскрыть сердца ко взаимному пониманию, но, увы, глухие и слепые прежде через заключение не стали слышащими и зрячими. Не в этом ли причина, что душевные люди не могут воспринимать духовного. Но боюсь самопревозношения и осуждения других <...>. Относительно возможных перемен в моей участи, Ирочка, мне думается, уместно хлопотать и от вас; я принял во внимание и то, что говорила мама по этому вопросу. Говоря по-человечески, хотелось бы как инвалиду, по возрасту приходящему в большую немощь, доживать свой век на чьем-либо иждивении, но да совершается со мною воля Божия, потому что она для нас всегда самая лучшая <...>. По-прежнему я все в работе сверх сил; по сравнению с тем временем, когда ты была здесь, работы вдвое, а то и втрое [больше]. А при немощах и трате времени для самообслуживания все и отлагаю писание писем, для которых нужна некоторая собранность и покой некоторый. Привет маме, привет всем, целую тебя крепко, прошу всех не забывать меня и не ослаблять своей памяти обо мне <...>. Даст Бог, до свидания.

Твой отец Медведь Роман Иванович

27 февраля 1933 года

Дорогая Ирочка и все мои родные!

Вот уже третье, последнее в этом месяце письмо пишу, пользуясь до конца разрешением на дополнительные письма за ударничество. Дни у нас стали больше, солнышко светит чаще, зима борется с летом, ночью небо глубокое, темное, звезды светят ярко, точно в бархатной оправе, тихо и морозно <...>. Понедельник чистый <...>, он даже и здесь чувствуется <...>. Иногда забываешь о своей инвалидности, а иногда особенно ее ощущаешь и видишь, что, по существу дела, ты уже не работник, а старик беспомощный, наподобие ребенка, нуждающегося в уходе <...>. Но, в общем, духовно бодр. Пробегаю прошедшие годы, особенно начало 31 года, то есть время ареста и следствия. Много дум по этому поводу и дум грустных. Ведь уже третий год пошел. За время ареста и следствия я особенно плохо себя чувствовал <...>. Продолжаю учить себя, пользуясь каждым поводом. Учу себя, как себя вести, чтобы всегда быть готовым спокойно и с достоинством встретить всякие обстоятельства, как бы трудны они ни были <...>, и умереть достойно своего звания. Учу себя никогда не сходить с крепкой скалы нашей веры. Учу себя не поддаваться природной иллюзии почитать свое «я» центром вселенной, хотя с этой больной позиции начинают свою жизнь все люди. Как неверно, что солнце ходит около земли, так неверно и это самосознание. Учу себя свое «я» утвердить в Едином Великом «Я», Которого мое «я» только луч и слабое отражение <...>. В нем же и в самой смерти - жизнь бесконечная <...>.

Еще раз целую тебя, моя Иринка.

Папа

15 марта 1933 года

Дорогая Иринка!

Последние дни от нас уезжают на свободу инвалиды, все едут свободно, по отдельным литерам в места, которые они сами себе избирают. Меня пока это не коснулось, а коснется ли и скоро ли, наверняка сказать не могу, живем (в этом отношении) слухами и предположениями, которые противоречивы. Я покоен, случится ли то или другое, потому что без воли Божией ничто не случается; а наша воля - нечто погибельное (если оторвана от Единой, Премудрой, Всеблагой Воли) - и посему я не позволяю себе предаваться мечтаниям в ту или другую сторону, хотя мысленно спокойно обсуждаю всякие возможности <...>.

Карелия Мурманской ж. д., ст[анция] Кузема, 4 лагпункт

24 мая 1933 года

Дорогая Ирочка и все родные!

Уведомляю о перемене в моей жизни. Как видишь, я уже на другом месте. Сюда прибыли на днях, вчера была еще одна врачебная комиссия, после которой окончательно решится судьба; говорят о достоверности благоприятного исхода. Эти дни были трудные, мою провизию значительно обчистили в дороге, а две последние посылки, думаю, к лучшему, мною еще не получены, хотя и пришли во 2-й ОЛП, последуют за мной в 4-й ОЛП, но, может быть, меня и не застанут и тогда возвратятся в Москву. Прошу от всех вас на это время особой духовной поддержки, потому что физически тяжело, и это будет продолжаться, не знаю сколько дней. Духовно я бодр и в глубоком покое <...>. Целую тебя крепко.

Папа

22 июня 1933 года

Дорогая Иринка и все родные, дорогие!

Очень сильно ощущаю вашу духовную помощь. Благодаря ей злые дни для меня очень сильно сократились. С 26 мая мне предложили быть делопроизводителем на том местечке в двух километрах от Куземы, где мы помещались. Уходил на свободу инвалид-делопроизводитель, спешно его надо было заменить, жребий пал на меня, - и вот до 20 июня я был в этой новой должности. Работы было немного, и атмосфера благоприятная, а посему я не работал сверх сил, как было раньше, а потихоньку, так что было время и для отдыха. Воздух - свежий, кругом - лес, река и взморье. Жилищные условия также изменились к лучшему: я поселился в канцелярии, где, кроме меня, проживало не более 5 человек <...>. С 20 июня я проживаю там же, но уже в сторожах, вследствие закрытия прежней должности. В смысле трудности и досуга стало еще легче и еще менее ответственно. Продолжаю ожидать решения своей участи. Кроме меня, в таком же ожидании и еще немало людей, а большинство уже освобождено и почти все на полную свободу <...>. Был труден переезд, потому что ехали со мною в этапе нечистые на руку, которые в дороге обворовали меня и изрезали ножами мои сумки. Спустя три дня, как я писал, бесследно исчезли с места нашей высадки мой чемодан с бельем, корзина с платьем и сундучок с провизией <...>. Я писал, что эти пропажи нисколько не смутили меня и не нарушили моего внутреннего покоя <...>.

Папа

Дорогая Иринка и все родные!

Я все там же, все в ожидании, внешние условия за последние 10 дней изменились, я стал жить ближе километра на два, в положении лучшем. Я было вновь заделался делопроизводителем, с работою для моего инвалидства трудною, но с передвижением поближе, устроился по силам - в качестве дневального и курьера при одном из учреждений ЛП и благодушествую. Находится и свободное время, и время, когда могу быть один с собою самим. Голову и душу не обременяют разные ответственные заботы, а посему дух покоен, а физическая работа посильная - 2 раза (иногда 3) в день уборка служебного помещения, разнос бумаг, разные небольшие поручения, иногда небольшая работа по канцелярии <...>. Учусь по-прежнему - жить настоящим, ни к чему не привязываясь (пользуясь миром сим, как бы не пользуясь им). Условия постоянно напоминают о том, что мы странники в этой жизни, которые должны быть готовы каждый момент и с места тронуться, и попасть домой за пределы этой жизни. К этим мыслям особенно располагает наблюдение над нашим братом инвалидом - и при нашем передвижении с места на место, и особенно при оставлении этой жизни, что наблюдать приходится нередко: ведь все-то мы - одною ногою в могиле, долго ли до другой? Чуть побольше усилий или ухудшение условий - и... конец <...>. Я как-то особенно ярко ощутил, что всякие обстоятельства в жизни - и происшествия, и испытания, и неожиданности - дело второстепенное. Основа, первое - это постоянная связь с Единым и Вечным. Есть она - тогда все происходящее, хотя бы и самое тяжелое, можно переносить равнодушно, или, вернее, спокойно. Главное-то имеется, а все прочее - преходящее. В Главном же и Едином, как в Полноте, все есть и все в Нем, а посему никакие утраты этой жизни не страшны. От понимания до осуществления, конечно, далеко, но понимание все-таки 50%; по пониманию можно себя приучить и жить. Невзирая на всякого рода тягости, будем мужественны и благодушны.

Господь со всеми нами!

Папа

30 июля 1933 года

Дорогая Иринка и все родные!

Сегодня день твоего рождения, поздравляю тебя и маму и шлю пожелания такие, какие для тебя будут самыми лучшими и какие я бы мог придумать для тебя. Мое положение без перемен. Все не перестают говорить, что всех нас, актированных инвалидов, может быть, за малым исключением, все-таки вскоре отправят, хотя стали отправлять и лиц нашей категории, но до меня, как видимо, очередь не дошла. Пока еще лето, мне на последнем месте хорошо - дневальным, курьером и немного по канцелярии. Но к осени, когда придется и дрова пилить, колоть, и печи топить, при моих грыжах и сердечной слабости будет много тяжелее. Но, может быть, до этого времени отсюда и отправят, по большей части отправляют вчистую. Все утверждают, что вопрос в нескольких днях, но они уже растянулись на месяцы. Конечно (по своему хотению), я желал бы освобождения; если оно сейчас для меня необходимо, то, конечно, Провидение мне его предоставит, хотя я избегаю мечтаний, но мысли разные приходят, что я буду делать после освобождения? Чего я желал бы для себя? А ответ постоянно у меня всегда готов: хочу покоя, хочу отдохнуть, в себя прийти, собой заняться <...>. Хочется уединения и молчания, того, что с ним может быть связано для верующего человека. Теперь у меня нет постоянных забот, ум мой и сердце ими не обременены, но некоторое беспокойство есть. Это - постоянно оберегать от воров и учреждение, при котором я состою, и свое имущество; на этой почве, может быть, в силу своего вообще заботливого или беспокойного характера, я и недосыпаю и имею лишние волнения, но в общем мне по-прежнему хорошо <...>. Многое увидел я, многому научился, во внешнем я уже не такой беспомощный, как ранее, многое сам научился делать. А вам всем хотел бы сказать, хотя и ранее писал об этом, как важно, живя на свободе, приучать себя к жестокому житию и всяким лишениям, чтобы, когда придут тяжелые обстоятельства, все переносить с мужеством и полным самообладанием. Чувства, чувства, как они разоряют нас, если не находятся в полном подчинении разуму! Когда догорают силы, видишь, как много их истрачено напрасно <...>. Чувства - огонь души, надо хранить долько для Первостепенного, а ко всему прочему надо научиться относиться спокойно, почти безразлично (покупающе, яко не приобретающе, пользующиеся миром сим, яко не пользующиеся). Эту мораль прописываю прежде всего себе и требую, чтобы у меня было именно такое отношение к моим внешним обстоятельствам и, в частности, к моему заключению <...>. Всем желаю всего доброго. Не взыщите, что сравнительно редко пишу, по инвалидству я уже не ударник и не могу иметь прежнего количества писем. Не взыщите на содержание писем, если оно кажется вам скудным, от скудного и убогого чего же ожидать. Целую тебя крепко, Ирочка <...>.

Папа

14 августа 1933 года

Дорогая Иринка и все родные!

Все те же ожидания. От более или менее компетентных лиц слышал, что еще, может быть, придется отсидеть месяц-другой, а я опасаюсь, может быть, и более. Уж не навести ли справки тебе в Москве. Мое дело за Коллегией ОГПУ, от этого, говорят, и задержка, коллегиальных стали освобождать только в последнее время <...>. Я писал, что живу среди отрицательного элемента, и масса энергии уходит на оберегание казенного и своего имущества. Все налеты, меня вновь обокрали среди бела дня, вырвали пробой замком от двери, я был в отсутствии не более десяти минут; правда, удалось немедленно напасть на след похитителей и возвратить большую часть ворованного, но кое-что пропало, например, очки, часть провизии, кое-какие вещи, но самое главное - тобою привезенный стеклянный флакон с притертой пробкой и содержимым, а также галстук, тоже тобой привезенный <...>.

За это время все-таки находилось время и для чтения, и для размышления. Основные мысли - о нашей вере - всегда очень утешительны. Но когда оглядываюсь на окружающее, для себя отрадного нахожу очень и очень мало <...>. Всех вас помню, всех ношу в сердце, всех люблю, всех приветствую, все для меня живы. Но и видеть всех вас очень бы хотелось и, конечно, не однократно, а так, чтобы насытилась душа. Привет маме, целую тебя крепко.

Папа

1 сентября 1933 года

Дорогая Ирина и все родные!

Живу я на том же месте и в той же должности - дневального и курьера. По существу дела, должность легкая, а для моих сил, в последнее время в особенности, очень нелегка <...>. Тело и душа ищут тишины и покоя, но здесь их трудно иметь. Часто ощущаю нужду и в свежем воздухе, почти все время я прикован к помещению, охраняю и казенное, и наше частное имущество <...>. При всех усилиях все-таки тяжело жить оторванному от привычной обстановки и своих близких. О, как начинаешь здесь ценить те условия, в которых живете хотя бы и вы все. Условия, условия, как зависит от них личность человеческая! Как сама по себе она слаба в немощах, в старости! Это время снова чаще меня посещали мысли о смерти. Конечно, она уже не за горами, я уже докатился до пределов жизни, а все же хочется кончить свои дни не здесь, не на чужбине, а среди родных. Но будет так, как распорядится Провидение, и приму безропотно то, что Оно пошлет. Среди дум много условий наталкивают на мысль о том благе, которое достигается при общности имущества, когда личное имущество сводится к минимуму. Припоминаю подобное в организациях IV века у Пахомия Великого. Да! Хорошо там было, очень хорошо, потому, конечно, что все собравшиеся были единомысленны и единодушны, одного настроения, и, кроме того, свои физические потребности они научались сводить к минимуму, а посему для своего экономического обеспечения они тратили очень мало времени - имели много досуга и пользовались им так, как находили это нужным по своим убеждениям. Физически они были нищие, но духовно очень богатые <...>. Я ощутил великую правду в том, что, по существу дела, праведная собственность может быть только там, где она не личная, а общая. Справочка о Пахомии очень уместна. Вообще же напоминаю себе, что и в этом вопросе, как и вообще во всех вопросах нравственности, кроме резкого различения добра и зла на деле в жизни, в истории много степеней, по которым и личность, и общество выбираются из крайнего зла к высшему добру, и каждая промежуточная ступень носит характер относительный, то есть она добро с точки зрения низшей ступени морали, но она не может расцениваться и как зло с точки зрения высшей ступени. А все дело, конечно, в устремлении, подымается ли человек и все общество к высшему, или же, наоборот, опускается к низшему. Я ублажаю того нищего, о котором пишет Димитрий Ростовский: старый, больной, в рубище, в холоде и голоде, он был, по своему уверению, всегда счастливым. Я верю этому, он не имел никакого своего личного имущества и не был к нему прикован. С этой точки зрения и для меня благо, когда здесь расхищали неоднократно мое имущество, но зато я делался свободным от его хранения <...>. Передай привет всем нашим родным, поименно их не упоминаю, но сам про себя, конечно, их всех называю и помню. Всех приветствую, всех благодарю, привет маме, целую тебя крепко, посылки получаю, хотя теперь и реже, нужду ощущаю в сахаре, если сумеешь найти, пришли еще раз. Еще раз всем привет.

Папа

25 сентября 1933 года. Кузема

Дорогая Иринка и все родные!

Не писал вам уже целый месяц. За это время много пережито, было очень трудно. Несколько дней я совмещал обязанности дневального и счетовода-табельщика, потом меня от дневальства освободили, и я был счетоводом-табельщиком более трех недель. Было очень тяжело, работа была запущена, я работал очень много, сверх сил, правда, привел все в порядок, но сильно исхудал, моя плоть заметно тает <...>. Вновь была врачебная комиссия, и я уже в 4-й раз признан инвалидом: грыжа, порок сердца с отеком ног и преждевременная старческая дряхлость <...>. Очень сожалею, что не могу вас обрадовать добрыми вестями о себе, как было месяца два тому назад, когда я писал, что мне очень хорошо. Конечно, мне неплохо и теперь, но уж очень много зла вокруг. Очень жалко мне злых, потому что от злобы плохо и хуже самому злецу - что он носит в себе, какую беду? И разве с ней он может быть покойным и счастливым? Конечно, нет. Гложет и сушит его злобность <...>, кроме злых, есть много измученных и изможденных, все нуждаются в утешении и поддержке, но почти никто не в силах дать их другому, потому что сам удручен и изможден <...>, здесь грустная картина, здесь редко кто делится тем, что получает, с другими, потому что самому не хватает или только в обрез. Все это вместе взятое наполняет душу скорбью и ощущением крайнего одиночества <...>. Привет маме и пожелание ей доброго здоровья <...>.

Привет <...> всем, твой папа

8-9 ноября 1933 года

Дорогая Иринка и все родные!

Погода плохая, как в тот день, когда вы приехали ко мне в прошлом году на свидание, сильный ветер, снег и потом мороз. Комната, в которой я занимаюсь, угловая, вторые окна еще не вставлены, ветер гуляет, печь не топится, мучаемся напрасно, в дыму целый день, ветер через трубу выдувает дым обратно в помещение, дым заел и очи, и горло. Но 9-го уже хорошо, мороз, ветер переменился, в помещении делается теплее и теплее, печь топится хорошо. Давно не писал тебе, было недосуг, надо было кончать к месячному отчету срочную работу, да и прихворнул я <...>, доселе еще не вполне поправился, болел на ногах, потому что нельзя было прервать работу и через то подвести моего непосредственного начальника, теперь зато легче <...>. Из твоих последних писем я вычитываю (может быть, и неправильно), что Красный Крест обо мне ходатайствовать не будет, а посему ты написала о советующих подать прошение об амнистии <...>. Что же касается амнистии, то я лишен возможности о ней ходатайствовать, потому что это ходатайство означало бы признание себя виновным по примененной ко мне статье 58-й, п[ункты] 10, 11. Но виновным я себя признать не могу, потому что эта статья политическая, а я в области политической против советской власти нисколько не виновен. Смело говорю, наоборот, моя позиция относительно советской власти всегда была максимумом благожелания <...>. Я работал исключительно на религиозной почве, а основа отделения Церкви от государства мною была провозглашена и осуществляема за 9 месяцев до выхода декрета об отделении Церкви от государства и до появления соввласти <...>. Я постоянно стоял за мирный сговор церковников с соввластью <...> и сознательно принял и защищал примирительную политику митрополита Сергия, за что также перенес немало, а посему мне не в чем признавать себя виновным. Я виновен лишь в том, что я верующий, но и эта вина отпадает, поскольку конституция СССР признает свободу религий. А посему осуждение меня по 58-й статье есть чистое недоразумение. Я могу ходатайствовать только о пересмотре моего дела, доселе я этого не сделал по своим болезням, крайней перегруженности работой, которые не оставляли мне ни времени, ни сил для написания этого ходатайства, а также из-за постоянного ожидания освобождения по инвалидности. Если меня не освободят по инвалидности в скором времени, тогда постараюсь написать, наконец, и это ходатайство <...> .

Твой папа

Кузема. 3 лагпункт Б[еломорско]-Б[алтийского] Комбината

23 ноября 1933 года

Дорогая Иринка и все родные!

Что-то последние дни у меня очень скорбно на сердце. Из случайных обстоятельств, которыми полна наша жизнь, я убеждаюсь, что делаюсь все больше немощным стариком, я дряхлею все сильнее, мысли о смерти все более меня посещают, мечтаю о том, чтобы, в тишине пребывая, оплакать грехи свои и приготовиться к смерти, а потом и принять ее в спокойствии сердца. А в канцелярии, где едва ли мне придется работать, штат, как и везде, у нас постоянно сокращается и остаются только работники сильные, а нам, старикам, останутся только легчайшие работы на производстве, как, например, переборка картофеля и овощей, шитье стелек в сапожной, а может быть, плетение корзин из дранки и плетение лаптей, а у меня нет сил и нет сил на случайные перемены в нашей жизни, перемены мелкие. С весны, как я оставил Морсплав, я очень подался. Благодаря вашим посылкам я питаюсь вполне хорошо, но уже, видно, и корм не в коня. Годы и болезни берут свое, правда, я еще на ногах, в больнице не лежу <...>, но не закрываю глаз на свое дряхление... Часто вспоминаю об аде и его муках, начинаю прозревать, как там худо... Привет всем, всем и каждому в отдельности. Привет маме <...>.

Твой папа

24 июня 1934 года

Дорогая Иринка и все родные!

Уведомляю вас, что по своему делу я написал два заявления, одно, краткое, в ЦИК с ходатайством об освобождении меня по инвалидности в порядке 458 ст. УК, а другое, длинное, верховному прокурору с просьбой о пересмотре моего дела или, по меньшей мере, об освобождении меня по инвалидности. Во втором заявлении в качестве основ для пересмотра я указал на отсутствие в следственном материале фактов, доказывающих мою виновность в пунктах 10 и 11 статьи 58 УК, и, во-вторых, на то, что следствие не производилось <...>. В силу своих религиозных воззрений я всегда был корректен, но не раболепен как к прежней государственной власти, так равно и к советской. Самая моя работа при соввласти была обусловлена моим соглашением с управляющим делами совнаркомом и с ВЧК - этим соглашением была установлена возможность и пределы моей работы в пределах СССР. В силу этого соглашения я остался в пределах СССР, хотя и имел легальную возможность уехать на свою родину, в бывшую Холмскую губернию. Условий, данных мне, я ни в чем не нарушил, а между тем уже четвертый год томлюсь в лагере. В силу изложенного я и прошу о пересмотре моего дела <...>.

30 августа 1934 года

Дорогая Иринка и все родные!

Действительно, я давно не писал вам, очень много работы, и, кроме того, командировки, в которых, в общем, я провел 12 дней. А здоровьем я держусь по милости Божией, хотя и трудновато подчас <...>. С самого прибытия в лагерь в 31-м году я целую свои узы и знаю, что они мне во благо, и все время держусь того же убеждения; правда, мне тоскливо в разлуке с родными, но ведь я их все-таки живо ощущаю, невзирая на расстояние. И убивающего одиночества не знаю, потому что Единый Вездесущий всегда с нами и в нас; в общем, в душе моей покой, а будущее я отдал в руки Того, Кто лучше всех распоряжается, а пока по совести работаю и исполняю свои обязанности. Привет мой всем вашим, всем и им моя любовь и сердечная благодарность <...>. И всегда, когда я не пишу в отдельности привета, а всем вообще, переводите этот привет и на каждого в отдельности. Я всех, всех помню, все у меня глубоко в моем покойном, незасушенном сердце (не замученном массою всякого рода забот; здесь их почти нет, а многие заботы по службе совсем иного свойства, и я их переживаю покойно) <...>. Мое ходатайство во ВЦИК направлено с Медгоры 10.8.34 за № 41008, а в направлении другого ходатайства - главному прокурору - отказано. Предполагаю еще сделать попытку о его направлении, потому что это ходатайство - о пересмотре дела, то есть другого характера, чем первое. До свиданья!

Папа

Кемь. Вечеракша. 1 лагпункт, 9 отд[еление] Б[еломорско]-Б[алтийского] К[омбината]

8 октября 1934 года

Дорогие мои Иринка и все родные!

О чем я предупреждал тебя, Ирочка, то со мною и произошло. Я уже третий день нахожусь на новом месте по той же Мурманской ж. д. в г. Кеми <...>. Переезд совершился очень хорошо, без неприятных приключений и даже с удовольствием, хотя, конечно, приходилось потаскать свои вещи с большими усилиями и едва переносимым напряжением. Но спутники на этот раз помогли, была и лошадь и к железной дороге, и оттуда. Новое помещение хорошее и светлое, высокое, но пока без печи холодно, обещают на днях построить печь. Работа у меня такая же, как и на прежнем месте, но здесь во много раз увеличится. И это бы еще не беда, к своей работе я привык, а то беда, что у меня [все] было поставлено очень четко, а здесь пока я не могу войти в курс дела. Придется много потрудиться <...>. Крепко целую тебя и всех вас. Жду вестей.

Папа

8 декабря 1934 года

Дорогие мои Иринка и все родные!

На этот раз не порадую я вас добрыми вестями о себе. Уже более месяца у меня боли в верхней половине грудной клетки над сердцем и в самом сердце. Сначала я думал, скоро пройдет, результат временного переутомления, но чем дальше, тем хуже. Теперь и в левом плече боль, и в левой руке. Положение напоминает 26-й год, когда я четыре месяца пролежал в деревне и едва выправился; возможно, скоро придется лечь в больницу. Я уже было получил туда направление, но временно удержан по службе, конечно, я хожу и работаю, но немощь часто одолевает <...>. Кругом скорби и скорби, как много теперь требуется мужества, терпения и особенно веры, но, что бы ни было, нам не следует унывать и падать духом. Все идет так, как этому должно быть, не по нашей воле, значит так, как надо <...>. Письмо заканчиваю, крепко тебя целую, Иринка, и всех. Всем всего доброго.

Папа

Кемь. 1 лагпункт, центр[альный] лазарет

17 декабря 1934 года

Дорогая Иринка и все родные!

Уже неделю я нахожусь в лазарете. Прекрасное помещение с электричеством и всеми удобствами, высокое, светлое; палата, в которой я, - на 10 человек, врачебное отношение, уход и питание очень хорошие. Попал я в лазарет очень вовремя, иначе, говорит доктор, со мною был бы удар <...>.

Кузема. Мурманская ж. д. 2 лагпункт, 9 отд[еление] Б[еломорско]-Б[алтийского] К[омбината], п[очтовый] п[ункт] Сеннуха

25 января 1935 года

Дорогая Иринка и все родные, дорогие!

Вчера я переехал из Кеми в Кузему. Переезд мой, или, вернее, возвращение в Кузему, совершился довольно неожиданно. За неделю до этого я не мог о нем и мечтать - так сильно я был связан с Вечеракшей, и вдруг эти связи заколебались, и я вновь в сравнительно тихой Куземе. Я писал вам, что в связи с моей болезнью меня освободили от ответственной службы, мне стало легче работать, и мое здоровье также стало улучшаться; казалось бы, и достаточно, но внезапно около меня и для меня сначала непонятно атмосфера сгустилась и в результате я очутился вновь в Куземе <...>. Кстати, об условиях переезда сюда: он совершился так просто и легко, как будто кто-то с любовью позаботился о нем. Я был послан свободно, без конвоя, на переезд к вокзалу мне дали лошадь, случайно со мною ехал один из куземских сослуживцев, он помог мне и билет купить, и перенести мои вещи на поезд и потом с поезда. В Куземе с вещами я тоже не имел затруднения, их перевезла возвращающаяся назад подвода, я только прошел пешком по снежным сугробам. Доселе тихая и теплая погода к моему переезду стала морозной, ветреной, снежной, но для моего переезда выпали очень благоприятные промежутки <...>.

Папа

14 февраля 1935 года

Дорогая Иринка и все родные!

К моему утешению, я опять в Сеннухе на своей прежней работе и снова в бытовых условиях, для меня благоприятных. На Поповом [острове] я находился только 10 дней, там жизнь кипит ключом и работа весьма интересная, но количество работы и ее условия были не по моим силам. Надолго меня бы там не хватило, как видишь, я пробыл там очень короткое время, не буду вам описывать подробности, одно скажу, было нелегко во многих отношениях, однако все переносилось благодушно, в глубине сердца все время был покой, он регулировал мои действия и самочувствие было хорошее. До таких переутомлений, которые рождали бы и поддерживали уныние, я не доходил. Переброски с вещами и эти два раза были нетрудными, все проходило удобно и удачно. Здесь я уже отдохнул, пришел в себя и спешу поскорее написать вам, чтобы у вас не было обо мне излишних беспокойств. Еще не прошло и месяца, как я пережил четыре переброски; я не задаюсь вопросом, почему и для чего все это, и говорю себе постоянно: раз так происходит, значит, так и нужно, и все происходящее есть самое лучшее для меня в настоящее время. А посему какие-либо колебания, недоумения, огорчения неуместны. Ведь весь секрет жизни в том, чтобы все совершалось не по моей мелкой воле и не по моему жалкому умишке. Единая Премудрая и Благая Воля должна царить во всем, а наше дело не мешать ей осуществляться и в нас, и через нас. Прочее все понятно. Завтра кончается 4 года моего заключения, кто бы мог думать, что я их переживу, а вот пережил и, если говорить о своей воле, еще хочу жить, дожить до освобождения и повидать всех вас, может быть, и пожить с вами. Впрочем, оговариваюсь, и этого я желаю, как писал вам не раз, для оправдания своей веры и славы Всевышнего <...>. Крепко целую вас всех, моих дорогих <...>.

Папа

6 марта 1935 года

Дорогая Иринка и все родные!

Стал я получать от вас весточки уже на Сеннуху и отсюда узнал, что вы мои письма тоже уже получили <...>. За все присылаемое я всем вам очень признателен, хватает не только для меня, а можно кое с кем и делиться, что мне доставляет истинное удовольствие <... >.Вы бы, конечно, хотели знать о моей жизни и о моем самочувствии <...>. Как-то все тяжелее переношу и малые недомогания и отсюда заключаю, что годы берут свое, я слабею; иногда на этой почве у меня развиваются грустные размышления. Работа моя нетрудная и не такая большая, но частенько и она мне тяжела, хотелось бы получить передышку. Два раза я здесь был у врача, и первый же раз он сказал мне, что поставит вопрос о моем инвалидстве вновь. Я поблагодарил его, но пока еще числюсь в прежней категории <...>. Спасибо за добрые чувства, будем надеяться, что мы еще поживем вместе, и я отдохну с вами на кончике моей жизни. У меня ведь только одна дума - это как бы дожить до конца моего заключения, повидать всех вас и умереть не здесь одиноким, а там, среди вас, моих родных и близких <...>. Ирочка, ты пишешь, что я сам виноват, что так долго сижу, потому что долго сам не подавал о себе заявлений. Может быть, и так, оправдываться я не буду. Скажу только, что разделяют мою участь и многие другие, подававшие не одно заявление. Конечно, я в первые два года не подавал заявлений. Все казалось, что мое инвалидство выведет меня на свободу, как вывело очень многих. Но вышло по-иному. Скажу тебе, что подавать заявления нам разрешено только один раз в год и спустя полгода после прибытия в лагерь. Вообще же всю жизнь я был человеком непрактичным, что и здесь чувствуется на каждом шагу. Это сказалось и с моими заявлениями <...>. Привет всем-всем и каждому в отдельности, привет маме, прошу простить, если кого-либо я не вспомнил на этот раз, а вообще помню, не забываю. Крепко целую тебя, Ирочка, и всех.

Папа

29 марта 1935 года

Дорогие мои Иринка и все родные!

Кажется, и вам давно писал, и от вас давно писем не получал. Наконец пришли 2 открытки <...>. Беспокоитесь и спрашиваете о моем здоровье. Оно улучшилось, значительно улучшилось <...>. Среди условий, в которых приходится жить, конечно, не всё розы, есть и неблагоприятное, и немного его, а переживается оно очень трудно. Я на себя поражаюсь, удивляюсь и очень собой недоволен, сущие пустяки, а для меня настоящая болезнь. Вот и задаюсь вопросом, что делать, чтобы не нервы мною владели, а я ими. Кажется, все хорошо: день, другой, третий, забываешь о нервах, вдруг какой-либо случай, а мало ли их всюду - и все загуляло, точно по голове ударит, и долго не можешь прийти в норму. И бранишь себя, и увещеваешь, а факт остается фактом. Да! нагрузка Вечеракши <...> мне была не по силам, и от результатов этих перенапряжений я еще не освободился <...>.

Папа

18 апреля 1935 года

Дорогие мои Иринка и все родные!

Подходят великие дни. Приветствую всех вас и посылаю лучшие пожелания. Хорошо бы в это время быть вместе, как это было ранее. Но если не физически, то мысленно будем вместе, будем посвящать на мысленное общение то или иное время. Здесь это лучше делать утром, до работы, тем более что ночи у нас укорачиваются все более и скоро наступят белые, а тогда сон бежит <...>. Мое здоровье укрепилось, работа - по моим силам, условия - благоприятные, и я готов в подобных условиях досидеть до конца своего срока. Но это не от меня зависит: всегда возможны переброски, которых вы вместе со мною боитесь<...>.

Эти дни у нас прекрасная погода - воздух чудный, живительный <...>. Могу сообщить вам несколько успокаивающую новость. Сегодня на медкомиссии я вновь признан инвалидом, о чем и составлен акт. Для меня это хорошо, потому что более меня гарантирует от перебросок. Снова от нас двинулись на свободу инвалиды, но я не надеюсь на освобождение. Мой акт запоздал, да и не всех отпустят. Мое самочувствие - хорошее. Посылки от вас идут хорошо. На прошлой неделе получил я одну, завтра или послезавтра получу вторую - большую <...>. За это время немало всяких мыслей, все более неутешительного характера. Но основное, конечно, одно и то же, оно прочно и не может поколебаться. Вечное - нерушимо. Только бы научиться все более и более глубоко входить в него. Какая мудрость - уметь отходить от своего «я» и опираться на «Я» Великое, Единое. Всем этого желаю, особенно в эти дни. Что бы ни было, а вечность за нами и в этой жизни, и будущей. Временные страдания неизбежны для находящихся в странствии. Но, кроме страданий, сколько еще и здесь радостей и счастья. Всех-всех трижды целую <...>.

Вас постоянно помнящий и любящий папа и дядя

2 мая 1935 года

Дорогие мои Иринка и все родные!

Многократно всех вас целую и взаимно поздравляю с праздниками. Получил я все ваши открытки, Иринка и Зина, получил и обе посылки. Сусанна, и яички, и сухарики твои пришли в очень хорошем виде, не разбилось ни одно яйцо, Зиночка, и бабка нисколько не пострадала. Балуете вы меня. Мое здоровье утряслось, то есть держится на уровне заметного улучшения. Погода и у нас неважная. Завернули холода, и вместо весны у нас недели две держится настоящая зима с морозами, метелями и сильными ветрами. Но это сильно не действует на настроение, оно держится устойчиво. Ожидаю конца своего заключения, который уже теперь не за горами, то есть в конце, а может быть, и несколько ранее 36-го года. Конечно, я учитываю и другие возможности - и к лучшему, и к худшему, замечаю и некоторые признаки, по которым об этом сужу, то есть улучшения и ухудшения, сокращения и удлинения срока. На свое ходатайство об освобождении, написанное в июне или мае 34-го года, доселе я еще не получил ответа. Подумываю о его повторении. Может быть, в настоящее время и вам что-либо предпринять <...>. Много дум, много размышлений, иногда помыслишь, хоть здесь я вдали от вас, но зато в одном положении, уж дальше мне некуда; а был бы на воле, разве был бы гарантирован от всяких тревог и плачевных неожиданностей? А посему, может быть, и лучше, что я еще здесь. Посему пусть течет поток моей жизни так, как течет теперь. Все равно к чему-либо придет. Сохранялся бы покой духа. Я хотел бы только такого здоровья и сил, чтобы хранился этот покой; при нем воля или неволя - вещь второстепенная. Иметь бы свободу внутри от всякого зла и всякой скверны. Два дня мы празднуем. Кончается второй день. Креплюсь я, креплюсь, но какое громадное значение имеют внешние условия! Это могут оценить только те, кто побывал в подобной обстановке. Для известного состояния духа очень важно одиночество, но одиночество полное, то есть вдали от людей. Но одиночество среди людей тягостно, потому что очень трудно среди шума входить в свою душу. Я не жалуюсь, мои условия сравнительно очень хороши. Мысленное общение я с вами имею и непосредственное, получая от вас письма. Но в дни отдыха я очень ощущаю недостаток личного общения с вами, и голодно душевно, и одиноко. Однако терпел годы, потерплю и еще. Конечно, очень мешает собственная никчемность, которую всегда ношу с собой. Сознаю, что надо делать мне в настоящее время, а не делаю, все отлагаю до будущей перемены условий. Это самая большая причина недовольства собою. Очень всех вас благодарю за вашу непрестанную любовь и заботы обо мне. Как бы мне хотелось еще в этой жизни воздать вам за нее в личном общении. Верю, что это возможно и что это будет. Крепко еще раз целую всех вас в общем и каждого в отдельности <...>.

Папа».

Из ссылки о. Роман возвратился совершенно больным в 1936 году, его отпустили чуть раньше срока умирать домой, дали минус 15.

Дом в Малом Ярославце, где о. Роман провел последние дни жизни

На Ленинградском вокзале 28 июля встречали о. Романа матушка, дочь и несколько чад. Прописку дали в Волоколамске. Отец Роман почти сразу уехал в Черкассы к старому другу. 25 мая 1937 года он сломал правую ногу - шейку бедра. Дали телеграмму матушке, и она срочно перевезла его в Малый Ярославец. Состояние было критическим - тяжелая форма туберкулеза, сложный перелом, организм очень ослаблен.

18 августа 1937 года, чувствуя приближение смерти, о. Роман изъявил желание принять монашеский постриг, и был пострижен в рясофор с именем Иосиф. Постриг совершал игумен Митрофан, который был келейником иеромонаха Зосимовой пустыни Алексия (в миру Федор Алексеевич Соловьев), выбиравшего жребий на патриаршее служение. В Сергиевом Посаде он был арестован, отбыл срок и потом жил в Москве на квартире профессора А.Ф. Лосева, будучи его духовником. Затем был опять арестован, и после отбытия срока сослан в Малый Ярославец. Через некоторое время после смерти о. Романа игумена Митрофана опять арестовали.

Все это время протоиерей Зосима (Трубачев), служивший в Малом Ярославце, причащал о. Романа практически каждый день. Сам протоиерей Зосима побывал в ссылке, и после смерти о. Романа его снова арестуют и сошлют.

Незадолго до смерти о. Романа к нему приходили, чтобы снова его арестовать. Он уже не вставал, при сотрудниках НКВД случилось кровохарканье. Анна Николаевна без смущения сказала: «Забирайте, он вот-вот умрет, и мне не надо будет его хоронить». Они потолкались в дверях и ушли. Забирать умирающего им не хотелось. Судя по его состоянию, они могли его не довезти. Отец Роман благодарно улыбнулся матушке: мол, отстояла его предсмертные часы.

Отец Роман за несколько дней до смерти.

Рисунок сделан 1 сентября 1937 года

8 сентября 1937 года о. Роман утром причастился, а в 7 часов вечера его не стало. Почил великий труженик и исповедник Церкви Христовой - протоиерей Роман Медведь.

В тот же день Господь призвал еще двух подвижников, сосланных в Малый Ярославец, - игумению Елену и игумена Агафона.

На третий день о. Зосима совершил отпевание, похоронен был отец Роман на городском кладбище. На девятый день Ирина Романовна после поминок заснула на кровати о. Романа, укрывшись его лагерным одеялом, и увидела видение: ее отец стоит на коленях перед иконами в золотом облачении, подаренном ему еще в Крыму, и читает Отче наш.

Свет Христов, наполнявший всю жизнь о. Романа, и по сей день озаряет православных людей, указуя путь в Царство Небесное. К его могиле приходят страждущие, обращаются с просьбами, получают помощь и духовное утешение.

«Откажитесь от своего м а л о г о и Господь даст Свое б о л ь ш о е», - завещал исповедник Христов.

Панихида на могиле о. Романа

перед обретением мощей. Август 1999 года

3 августа 1999 года по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II честные мощи священноисповедника Романа были обретены и перенесены в Москву в храм Покрова Божией Матери на Лыщиковой горе.

прот. Николай Доненко

ИСТОЧНИКИ

ЦА ФСБ РФ. - Арх. № 42304, д. №107364, л. 63, 81, 90, 95, 99, 108, 192-194, 198, 363.

Акты Святейшего Тихона, Патриарха Московского и всея России, позднейшие документы и переписка о каноническом преемстве высшей церковной власти. 1917-1943: Сб. в 2 ч. / Сост. М.Е.Губонин.- М., 1994. С. 873.

Личный архив И.Р.Медведь.


Содержание


[an error occurred while processing this directive]

Украинская баннерная сеть
Написать письмо ->

Дизайн  © Православное сетевое братство "Русское Воскресение"